После смерти Белинского Панаев обрел нового идола в Некрасове, их дружба достигла апогея. Но Панаев вовсе не прозябал в тени друга. Все знавшие Ивана Ивановича писали о нем не только как о беспечном, легкомысленном человеке и «добром малом», но и как о даровитом критике и литераторе. В силу своего добродушного характера и отсутствия амбиций он не стремился играть в дуэте с Некрасовым первую скрипку, позволял другу важничать, выпячивать свои заслуги. Это во многом определило взгляд современников на значение Некрасова в становлении и общественном значении журнала. А после смерти Панаева его творчество беззастенчиво использовали многие: данные им остроумные и яркие описания и характеристики кочуют из одного исследования в другое, редко – с указанием авторства, чаще – просто в кавычках, иногда же и вовсе без кавычек.

Если Панаев, единственный ребенок обеспеченных родителей, родился с серебряной ложкой во рту, жил, обласканный родными, и получил прекрасное образование, Некрасов воспитывался в суровых условиях в многодетной нуждающейся семье. Учеба в гимназии не пришлась по вкусу будущему поэту. По собственным воспоминаниям, он плохо учился из-за увлечения «кутежами и картишками». После того как Николай несколько раз остался на второй год в одном из классов, отец забрал его из гимназии.

Юный Некрасов приехал в Петербург, чтобы поступить в Дворянский полк. Так распорядился его отец, который прочил сыну карьеру военного. Однако молодой человек стремился учиться в университете. Поскольку гимназию он закончить не смог, ему надо было сдавать экзамены, которые он благополучно завалил, причем дважды. Он крупно поссорился с отцом, прознавшим об обмане, и был лишен содержания. Этот трудный период продлился около года (хотя сам Некрасов позднее утверждал, что голодал три года, но это явное преувеличение), когда ему бывало нечего есть и негде ночевать.

М.Т. Лорис-Меликов[9], с которым Некрасов был знаком в годы голодной юности, с юмором вспоминал один случай. Как-то на Святки Николай и Михаил, проживавшие вместе в съемной квартире, решили потешить знакомое чиновничье семейство маскарадом. В костюмерной лавочке Некрасов нарядился венецианским дожем, а Лорис – испанским грандом. Свое платье они оставили у костюмера и условились, что на следующее утро заплатят за костюмы и заберут свою одежду. Еще дорогой они проверили имеющиеся капиталы – хватит ли их заплатить за экипаж и костюмы? – и нашли, что хватит. Но случилось так, что потребовались дополнительные расходы и только под утро приятели спохватились, что денег на выкуп платья недостанет. Лорис живо описывал этот трагикомический день, когда они сначала бегали в коротеньких тогах и в длинных чулках вместо панталон по своей нетопленой квартире, тщетно стараясь согреться, как потом, чтобы отогреть окоченевшие члены, пожертвовали для растопки печи одним стулом из своей убогой меблировки и поддерживали огонь мочалкой, выдернутой из дивана. Как сжались в комочек на полу перед печкой, на ковре, привезенном Некрасовым из деревни. Есть было решительно нечего и купить было не на что, и только после долгих переговоров лавочник согласился отпустить им в долг «студени». Дож и гранд поделили между собой эту незатейливую снедь.

Петербургские скитания и мытарства Некрасова в этот период несколько преувеличены, чтобы оттенить последующий период его жизни, когда он превратился в барина-миллионера.

Но в российской истории и литературе он навсегда остался таким, каким изображен на картине И.Н. Крамского в последние годы жизни (1877–1878): полулежащий в постели, старый, изможденный, больной – но сочиняющий «Последние песни» и сквозь боль радеющий о счастье народном.

Н.А. Некрасов в период «Последних песен». Художник И.Н. Крамской

А к роли Панаева в «Современнике» историки литературы всегда относились с некоторым пренебрежением. В советском литературоведении Иван Иванович навечно остался в тени Некрасова. Тем не менее именно он нередко проявлял незаурядную редакторскую чуткость – например, уговорил Тургенева тиснуть в пестром разделе «Смесь» «безыскусный» очерк о двух орловских мужиках «Хорь и Калиныч». Панаев придумал к нему подзаголовок, который, чуть изменившись, навсегда вошел не только в историю нашей словесности, но в сам русский язык – «Из записок охотника». Он же пришел в восторг от первого произведения Толстого, повсюду возглашал, что народился новый могучий талант, и практически открыл ему дорогу. Но впоследствии «успешным открывателем новых талантов» назвали вовсе не его, а Некрасова.

Заполучить новое дарование было не только престижно, но и прибыльно. В те годы издательский бизнес сильно отличался от современного. Книжного рынка в его современном виде попросту не существовало, никто не издавал свои книги, все новые романы, рассказы и повести выходили в журналах, которые распространялись по подписке среди образованной публики.

Обычно все качества, необходимые редактору: нюх на таланты, умение уговаривать цензоров (кормить их роскошными обедами, возить на охоту и пр.), нянчиться с авторами, писать самому все, чего недостает, и приводить в должный вид то, что необходимо исправить, – приписывались Некрасову. Однако всему этому он научился у Панаева, который делал это легко и элегантно. Впрочем, деловая хватка, бесцеремонность и беспринципность были собственные, некрасовские.

Иван Иванович обладал замечательным качеством: он постоянно и неутомимо пропагандировал действительные выдающиеся дарования в литературных и светских салонах Петербурга и Москвы. Например, когда Некрасов писал стихотворение, которое не пропускала в то время цензура, – а таких было много, – Панаев помогал распространять произведения в рукописях.

Это с еще одной привлекательной стороны открывало благожелательный, чуждый зависти, широкий характер Ивана Ивановича и его привязанность к другу, поскольку именно в это время жена Панаева Авдотья Яковлевна стала любовницей Некрасова[10].

История одной страсти

Некрасов добивался Авдотьи Яковлевны несколько лет, едва не дойдя до самоубийства, терзаясь то отчаянием, то надеждой. В очередной раз отвергнутый любимой, «побежден безумною тоскою», он бежит «броситься к волнам» – и вот уже, мысленно попрощавшись с жизнью, ступает «на край обрыва», однако решительного шага не делает.

Все-таки надежда оставалась?

Но первое время Авдотья, похоже, еще надеялась на возвращение Ивана Тургенева. Не мог же он не прозреть и не увидеть свою Полину незамыленным оком. Однако нет, Тургенев уже прочно сблизился с семьей Виардо, угнездился «на краешек чужого гнезда», как сам выражался. Годами жил в ее доме или снимал жилье рядом. Сопровождал на гастролях по Европе. Когда супруги Виардо приобрели виллу в Баден-Бадене, он построил свой дом по соседству. Тургенев знал о многочисленных любовных связях Полины. Называли принца Баденского, композиторов Шарля Гуно и Ференца Листа, видных художников, писателей… В Виардо влюблялись многие, Гектор Берлиоз, например, в 56 лет воспылал к ней внезапной страстью. Муж Полины, Луи Виардо,