– Ты бы еще детский сад вспомнил.

– И умерли ведь! – не обращая внимания на сарказм, продолжал Киселёв. – Прикинь: уже десять человек из нашего класса окочурилось! Десять! Шпыряков, Иванючина, Колхоз, который Герерапов, Воронин… Ты, Зойка, крута – столько народу завалить так, что никому не подкопаться! Колдовство под статью не попадает. Вот это я понимаю – высший пилотаж!

– Что ты несешь?! – и без того большие глаза Зои расширились.

– Триста тысяч за работу!

– Что?!

– Хорошо, триста пятьдесят!

– Ты в себе? – Она пригляделась: вроде не пьяный.

– Триста шестьдесят – последняя цена, – накинул Павел. – У меня больше нет. И то кредит придется брать.

– Нет, Кисель, ты точно кукухой поехал! – Не желая больше наблюдать театр абсурда, Зоя резко поднялась с места.

Она взяла свои вещи и направилась к выходу. Киселёв бросился за ней.

– Зоя! Подумай, от чего ты отказываешься! – бубнил он ей в спину. – Тогда продай! Продай мне бусы! – внес он поправку в свое «заманчивое» предложение.

– Нет! – ответила Зоя не оборачиваясь.

– Двадцать тысяч! Хорошо. Сто. Сто тысяч за простенькую бижутерию!

– Отвянь, ненормальный! – Она внезапно обернулась, хищно сверкнув глазищами.

– Ты все-таки подумай, – стушевался Павел от этого ее взгляда.

– Я подумаю! Обязательно подумаю: а не убрать ли одного назойливого типа? – зло рассмеялась Зоя.

Павел поежился. В этот момент она походила на ведьму: разбросанные по плечам рыжие волосы, холодные колючки фиалковых глаз, мелкие зубы, напоминающие акульи клыки, – того и гляди, сожрет.

– Зачем ты так? – растерянно пробормотал Павел.

Он оглянулся: на него сочувственно уставились посетители кафе.

Киселёв сообразил, в какой идиотской двусмысленной ситуации он оказался.

– Ну Сапожникова! Ну узнаешь ты у меня! – злобно прошипел он вслед Зое.

Серафима

Море со сверкающей на весеннем солнце рябью походило на хрустальную посуду, волны выплескивались на берег, как игристое вино из бокала.

Серафима сидела на крутом берегу в районе Дофиновки. На ней было новое по моде платье, туфли на изящных каблучках, перчатки и сумочка в тон. Из прежней нищей жизни остались лишь бусы из аметистов.

Непродолжительная история с Маком позволила Симе приодеться и, словно в дверной проем, заглянуть в иную жизнь. В той пока чужой жизни шампанское льется рекой, там есть шелка и шляпки, ридикюли и прочие дамские вещицы, без которых она жила с детства, но которые, оказалось, очень улучшают настроение.

Серафима по-прежнему ежедневно перебирала аметисты и, как заведенная, наговаривала на них заклинание:

– Я прекрасна, я прекрасна, я прекрасна, я прекрасна…

– Прекрасна, прекрасна, прекрасна… – носил ветер ее слова по степи.

– Прекрасна, прекрасна! – вторило ему море.

Сима уже отведала пьянящий глоток лучшей жизни, но до сих пор в глубине души никак не могла в это поверить.

Олеша с Катаевым уехали в Харьков, ставший столицей Новороссии, чтобы там работать в УкРОСТА. Серафима с сестрами осталась в Одессе.

Будущее ее выглядело туманным, как и у всех жителей города. Если в Москве и в Петрограде уже установилась власть большевиков и худо-бедно присутствовал порядок, то юг России по-прежнему лихорадило. Разруха, неустроенность, грязь, голод, отсутствие хоть какой-то определенности – все, что принесла в эти края революция.

Кто был никем, тот станет всем – это касалось лишь небольшой кучки, а остальным было суждено никем и остаться, если не пропасть в кутерьме смуты. Самое ужасное состояло в том, что теряли почву из-под ног те, кто хоть чего-то добился: учителя шли в дворники, инженеры разгружали баржи в порту, пекари были вынуждены закрывать свои лавки; заводы стояли из-за отсутствия сырья, горожане ходили по деревням, чтобы в качестве подсобной силы заработать продукты.

Одно время Симе казалось, что Слонёнок ее бросил, уехал в Харьков за лучшей долей, но хорошо там, где нас нет. Разоренная гражданской войной столица Новороссии выглядела весьма печально. Хоть сюда и стягивались со всех близлежащих поселений торговцы – как их теперь называли, нэпманы, – увы, общее положение в городе не менялось. Всюду царили разруха и голод. Тем не менее в Харькове дела обстояли немного лучше – там хотя бы не было такого разгула бандитизма, как в Одессе. Это только в блатных песнях криминальная Одесса овеяна флером романтики. В реальности никакой романтики там и близко не было, лишь кровь да горе.

Харьков, как и всю страну, не миновала другая напасть – голод. Чудовищный голод двадцатого года, унесший жизни тысячи человек. Голодающее Поволжье. Голодали не только поселения в бассейне Волги, продовольствие отсутствовало везде.

Пока делили власть, поля остались без посева, крестьяне – без урожая. Положение усугубили непогода и эпидемия тифа. Было время, когда литераторы ничего не ели по нескольку дней. Они продали все, что можно было продать: казенные наволочки, полотенца, собственную одежду – и выглядели оборванцами.

Любил Юрий Олеша Серафиму безумно, как может любить поэт: возведя даму сердца на недостижимый пьедестал и всю жизнь поклоняясь ее образу. Суок стала для него роковой любовью всей жизни и музой, вдохновляющей на создания произведений. В то же время эта любовь была эгоистичной. Он не стремился покорять вершины ради того, чтобы бросить к ногам любимой весь мир. Или хотя бы купить ей новое пальто. Юрий предпочитал, чтобы любовь складывалась сама по себе, без усилий с его стороны, как было прежде, в самом начале их с Симой романа.

Когда дела потихоньку наладились, Олеша приехал за Серафимой, чтобы увезти с собой в Харьков из разоренной гражданской войной Одессы.

Поначалу это были чудесные времена. Они с Юрой поселились в квартире, которую он делил с Катаевым. Юра много писал, получал гонорары продуктами, и все бы ничего, но нищета никуда не исчезла.

Сима сокрушалась оттого, что она, молодая, красивая, вынуждена носить одно и то же, уже ставшее потрепанным платье и сбитые туфли. Война закончилась, и страстно хотелось вкусить жизнь со всеми ее удовольствиями.

Сима уходила на городскую окраину, уединялась на берегу реки и самозабвенно нашептывала на аметисты новое заклинание.

Девушка смекнула: а что, если чудесные бусы способны исполнять любые желания? Аметисты превратили ее в пленительную красавицу, но одной красоты для счастья оказалось мало.

– Я живу в роскоши! – твердила она, стоя в высокой траве крутого берега дурно пахнущей реки Лопани, в которую горожане сливали отходы.

– Я живу в роскоши! – бормотала она, бредя по пыльным харьковским улицам.

Звучало нелепо, учитывая убогую обстановку снимаемых комнат, где на металлической кровати лежал лишь голый матрас: друзья-литераторы так