никогда не был настоящим учителем.

Ее рука беспечно покоилась рядом с чашкой кофе. Как хочется погладить ее. Мне пришло в голову, что, если бы я схватил эту руку, словно сахарницу, Хулия не стала бы противиться. Но на полпути я пошел на попятную.

– Хулия, ты так и не объяснила, почему пришла в лицей.

– Я беспокоюсь за свою подругу Ольгу, – ответила она. – Рано или поздно ее изнасилуют. Уже два дня ей названивают по телефону так же, как мне.

– Они угрожают ей насилием?

– Нет. Этот тип ей зубы заговаривает. Повторяет до одурения, что любит ее. Мне он говорил то же самое. Это наверняка Алекс.

– Ты слышала его голос?

– Слышала. Это не голос Алекса и не голос моего тайного воздыхателя. Звучит совсем по-другому. Наглец меняет манеру говорить.

– Но если ты его не узнаёшь, если между этими голосами нет ничего общего, откуда тебе знать, что это Алекс?

– Я уверена, что это он, именно потому, что я его не узнаю. А не узнаю из-за того, что он притворяется. А притворяется он, так как с его стороны было бы некрасиво так нагло надоедать девушке.

Несколько секунд моя коленка под столом прикасалась к бедру Хулии. Я затаил дыхание. Моя конечность уперлась в ее плоть, устроилась в ней поудобнее и, довольная, уснула. Хулия убрала ноги. Твою мать!

Хулия не заметила вторжения. Она сосредоточенно продолжала рассказывать о странных телефонных звонках. От тревоги на ней не было лица, даже губы потеряли очертания. Как бы оно не превратилось в пустой овал. Я решил ее поддержать и позаботиться о том, чтобы Ольга была в безопасности. «Причин бояться Алекса нет, – сказал я. – Он находится в психиатрической лечебнице в Сукре, за сотни километров отсюда. Я поклялся лично запихнуть его в самолет Боливийских авиалиний, если семья не сдержала слова и не упекла его в больницу.

– Они повезут бедняжку в Сукре в смирительной рубашке. Страшно представить, – огорчилась Хулия.

– Связывать его необязательно. Укол парализующего препарата превратит его в статую. Чудодейственное средство.

– Не хочу знать, как над Алексом издеваются. Только не из-за меня.

– Тебя не отпускает чувство вины?

– Не всегда, Хонас. Я отдаюсь ему как хобби.

– Я был профессионалом в этом деле. В детстве мне приходилось нелегко. Я сочувствовал всему, что дышит. Отказывался от куриного мяса, потому что думал, что сжую мать своего любимого цыпленка. Не мог смотреть, как подстригают розовые кусты. Я думал, что растения чувствуют боль.

– Они действительно чувствуют. Я читала, – просветила меня Хулия.

– Не будь жестока, освободи меня от подробностей. Не хочу чувствовать себя убийцей, даря девушкам цветы.

Она схватила меня за кончик носа. От ее пальцев исходил аромат лаванды. С видом заговорщика она сказала:

– Зятек, не упоминал бы ты ни про цветы, ни про девушек в моем присутствии. Я ведь сплетница и могу рассказать все Талии… Неугомонный. Не забывай, ты только что превратился в безработного. Брось заигрывания. Лучше поищи новую работу.

– Зачем мне снова устраиваться на работу? У меня есть фотостудия.

– Хм, я и забыла. Помню, тебя захватывала фотография.

– Это мое тайное призвание. Я не афиширую свое пристрастие, чтобы меня не заставили им заниматься всерьез.

Впечатлительная Хулия прониклась моими словами. Ветер трепал ее волосы. Она слушала меня с легким отстранением, как слушают песни Мерседес Соса [18].

– Я тоже обожаю фотографию. Влюбилась в нее из-за одного фильма. Героиню изнасиловал циничный богач. У нее не было доказательств его вины. Она следила за ним несколько дней с маленьким фотоаппаратом, пока не сфотографировала в компрометирующей ситуации. Я смотрела этот фильм по телевизору. Хотя он меня не особо впечатлил.

– Странный фильм. Не припомню такой истории… Очевидно тот, кто его снял, не разбирается в искусстве фотографии. Представляешь себе Ван Гога, с палитрой и кистью выслеживающего преступника, чтобы написать его портрет? Для меня фотография никак не инструмент полицейского и не оружие частного детектива, ведущего слежку за неверными мужьями и женами.

Лишь закончив говорить, я понял, что, возможно, оскорбил Хулию. Ее интерес к фильму коренился в произошедшем с ней несчастье.

– Какие благородные суждения! Если сотрудничать с полицией для тебя зазорно, чем тогда планируешь заниматься? Снимать задницы ангелов?

– Нет. Я жажду снимать голых самок. У меня гипертяга к эротике. Ты не знала?

– Всегда так думала. У тебя лицо развратника, – сказала она с двусмысленной улыбкой.

– Не потерплю, чтобы ты обзывала меня развратником. Фотографировать обнаженное тело – это современное искусство в самом высоком понимании. Таким мужчинам, как я, недостаточно видеть красоту, которой женщины одаривают белый свет, мы хотим преподнести ее сервированной для наслаждения публики, – разговор становился все менее сухим и более открытым, как рот Хулии.

– А ты хорошо справляешься с сервировкой? – спросила Хулия.

– Она мне не интересна, я не люблю хвастаться. Мое единственное намерение – взволновать публику.

– Я пытаюсь понять уровень твоего профессионализма, потому что хочу у тебя учиться. Университет меня выматывает. Мне нужно хобби. Проявлять фотографии и тому подобное. Возьмешь меня в ученицы?

– Ты только что автоматически записалась на курс. Уроки прослушаешь в студии, – сказал я и пожалел, что так быстро согласился.

Женщинам нравится, чтобы их полировали безразличием. Нужно давать понять, что мы не спеша собираемся с мыслями, прежде чем вступить в разговор с ними.

– Спасибо тебе. Но сразу предупреждаю, позировать обнаженной я не буду, – заявила Хулия с серьезным видом.

– Я и не думал делать тебя своей моделью, – ответил я.

– Если все же тебе в голову придет крамольная мысль, то ты знаешь мой ответ, – подчеркнула она.

– Побереги красноречие, я никогда тебя о таком не попрошу.

– Никогда? Почему? Я некрасивая? – задала она провокационный вопрос.

– Твой недостаток в притягательности. Мне нужна худая, болезненная и измученная модель. В искусстве я ищу драматизм, плоть, истерзанную болью. Ты не обделена фигурой, весела и здорова. Мне не пригодишься. На обложке календаря в парикмахерской ты смотрелась бы великолепно. К сожалению, я не специализируюсь на таких портретах.

Улыбка слетела с ее губ. Взгляд стал растерянным, как в тот миг, когда она проиграла в соревновании по теннису.

– Предположим, у меня приключится хронический понос и через сто восемьдесят дней я превращусь в сухую и тощую жердь. Тогда ты пригласишь меня позировать?

– В состоянии скелета ты приблизишься к идеалу, который я ищу, – ответил я с воодушевлением.

– Даже если я исхудаю настолько, что превращусь в чахоточного дождевого червя, я все равно не приму твое предложение. Запомни это хорошенько своей чугунной башкой: Хулия не позирует обнаженной, – заявила