Действительно, секрет «микстуры» раскрыл ему Варнак, да и пользоваться научил – как бить, как заходить за спину. За такую науку Бекетов был своему фронтовому товарищу благодарен и даже свечку за него поставил в храме Божьем. «Микстура» и правда работала выше всяких похвал.

Разбойники предпринимали все более затейливые способы затруднить работу тем, кому по должности положено раскрывать такие преступления. Прежде всего стремились максимально усложнить как поиск тел, так и их опознание. Трупы маскировали, иногда закапывали. Клали на землю лицом вниз с расчетом ускорить процесс разложения и повреждения мягких тканей насекомыми. А пару раз, когда лихое дело совершили у станций, тела просто сожгли.

Постепенно убийцы превращали разбой во все более продуманное и театральное действо. Они становились виртуозами. Они постигали его науку. И собирались постигать дальше.

Элемент театральности и раньше в этом деле имелся. Но сейчас вообще вылазки походили на бесконечную пьесу с реквизитами, ролями, репликами. Кугель не раз обращал на это внимание, а Бекетов только пожимал плечами. Его практичный ум никак не охватывал необходимости каких-то пьес. Вот в кабаке кто сыграет или цирк уродов заезжий появится в станице – это да, смешно. А все эти барские переживания да «Вишневые сады», о которых он слышал вскользь, – тьфу на них.

Так что, в отличие от Кугеля, крестьянин в артисты не метил. Просто наслаждался тем, как ему удавалось дурить людей и притворяться. А притворяться он умел и любил с детства.

После удачной вылазки награбленные вещи везли в дом Бекетова, где у банды была штаб-квартира. Он делал очередную запись в быстро заполнявшейся амбарной книге: «Место. Жертва. Добыча». Дело учет любит.

Сожительница отстирывала от крови мужские порты и рубахи, исподнее и пиджаки. А когда Бекетов начинал откровенничать, как он кулацкое племя изводит, только кивала, делано всплескивала руками. Но глаза ее были туповато-равнодушными.

Потом вещи продавали. И Бекетов испытывал истинное наслаждение, старательно пересчитывая полученные купюры, аккуратно разглаживая их на столе и любуясь ими.

Вообще, новые купюры ему нравились. Они, наконец, стали походить на деньги. Это были не те странные и разнообразные цветные бумажки, которые ходили по стране после революции. Тогда принимали к оплате все – царские «романовки», «керенки» Временного правительства, «думские деньги», советские дензнаки. И с каждым днем они так стремительно рушились в цене, что недаром звучала в нэпмановских ресторанах песня:

            Захожу в кабак, в кармане ни гроша.

            Разменяйте пару миллионов!

И действительно, то, что стоило до войны рубль, в двадцатом году тянуло уже на миллион. В 1921 году появились купюры номиналом в десять миллионов рублей. От нулей в глазах рябило. Потом нули стали убирать – сначала уменьшили в десять тысяч раз, потом еще в сто. И теперь рубль он и есть рубль, а червонец и есть червонец. И не падает в цене в десять раз за неделю. Его можно не только тратить, но и копить, чему Бекетов предавался с наслаждением.

Кугель прожил в Нижнем Займище недолго. Как только появились первые деньги, тут же съехал и снял угол в Армавире. Потом переехал в другое убежище. Он предпочитал не сидеть долго не только на одном месте, но и в одном населенном пункте.

– Нечего к себе внимание привлекать, – говорил он после того, как пропадал и снова возникал у Бекетова.

По сложившейся традиции, после того как награбленное продано и деньги получены, они отмечали успех добрым застольем.

За стаканом и обильной трапезой Бекетов упорно пытался выведать у подельника, почему, при всей его лихости, образованности, революционном прошлом и знании жизни, тот колесит по станциям и тупо изводит крестьян.

– Ты, благородие, мог бы в городе нэпманов бомбить, – после стаканчика-другого самогона вздыхал мечтательно Бекетов. – С револьвером твоим да опытом.

Кугель отвечал на это невнятно:

– Там и без меня таких хватает.

Как постепенно стало понятно, сунулся он пару раз в лихие городские дела. И едва ноги унес. В городе ведь свои бандиты, и чужих они на свое поле пускают с неохотой. А еще на каждом углу милиция с ОГПУ. И вообще – бомбить кассы и квартиры дело хитрое и нелегкое, а большими криминальными способностями, умениями тщательно обдумывать налеты, приискивать объекты бывший прапорщик-эсер не обладал. Отправился как-то сдуру брать фабричную кассу, так его там чуть не пристрелили – едва ноги унес.

– Да и долго в городе эта бандитско-нэпмановская вольница не продлится, – пояснил Кугель, крепко сжимая граненый стакан, как гранату. – Я большевиков знаю. Они люди упертые – с ними рогами бодаться бесполезно, все равно пережмут рано или поздно. А вот умишка им бы подзанять. Они часто не видят, что у них под носом творится. Так что время сейчас затаиться. Спрятаться. А из тайного укрытия бить насмерть. И опять прятаться. Тогда проживем долго, да и нос в табачке будет.

Кроме того, похоже, на почве своих политических и карьерных пристрастий еще в Гражданскую натворил он немало. До сих пор его активно искали, и он числился во всесоюзном в розыске. А в городах чекисты искать умеют. На степном же просторе куда легче затеряться.

А еще Бекетов подозревал, что Кугелю их кровавое дело просто болезненно нравится, как кокаинщику белый порошок. И он уже не мыслит другой жизни.

Между тем разбои продолжались. Нарабатывая навыки, подельники устраивали все более сложные вариации, не останавливаясь на том, чтобы просто убить и забрать вещи. Они вытягивали предварительно людей на разговоры, узнавая про них все. И постепенно научились переходить ко второму акту пьесы.

Первое такое двухходовое дельце они выстроили в марте 1927 года. Тогда на вокзале «завербовали» специалиста по выделке кож, прибывшего на Северный Кавказ в поисках работы. Как обычно, наобещали златые горы и реки, полные вина. Повели будущую жертву к «месту работы». По дороге с кожевенником разделались. Из кармана извлекли багажную квитанцию – сами ему этот багаж и помогали сдавать. Вернулись на станцию и получили по ней вещи. Но на этом не остановились.

Болтливый кожевенник поведал им и о своих планах, и о семье до третьего колена, и где он должен встретиться с женой, которую расписал в таких красках, что не узнать ее было невозможно. Убийцы отправились за ней на станцию Тихорецкая.

Она сняла там промежуточный угол, где ждала, пока муж не скажет ей двигаться дальше. И каждый день в назначенное время приходила на вокзал, где с нарастающей тревогой высматривала своего благоверного, а потом заглядывала на почту в ожидании письма от него. Тот, обустроившись, тут же должен