Больше всего китайца беспокоило то, что рядом не оказалась молодого переводчика.

Очнувшись непонятно где, алхимик первые несколько секунд не совсем соображал, что произошло — да, честно говоря, он до сих пор не понимал, что в итоге произошло, но сейчас это его как-то не волновало. Сунлинь чувствовал, что беседы о Вавилонском Драконе, странная боль в суставах, зудящее предчувствие, мокрые отпечатки ног и вспыхнувший зеленым горизонт связаны, и то место, где он оказался — отличная возможность наконец-то прикоснуться к секрету пресловутого Философского Камня. Или даже чего-то большего, что было бы только интереснее.

Сунлинь сидел по-турецки и просто смотрел вдаль, ожидая каких-то событий и думая, что делать дальше — торопиться было некуда.

Философия востока тем и отличается от западной, что можно бесконечно ждать и терпеть, принимая события такими, какие они есть, старясь найти гармонию во всем, даже в самом экстраординарном. И самое главное — никуда не торопиться. В отличие от Грециона, Федора Семеныча и тем более Брамбеуса, моментально ринувшихся в гущу событий, старый алхимик мог спокойно ждать, пока события не станут располагать с действием. Это все равно, что сидя на экзамене ждать, пока ответят остальные, чтобы прощупать все возможные варианты вопросов, подводные камни и настроение преподавателя.

Достопочтимый Сунлинь Ван повернул голову и оглядел древесных гигантов — ему показалось, что уже слегка стемнело, но это не было поводом ни для действий, ни для беспокойства.

Китаец закрыл глаза, чтобы уловить — совсем не факт, что обычным слухом — легкие шаги на влажном песке, а после бархатный шум волн, уже смывших следы.

Звук внезапно оборвался.

И старый алхимик продолжил ждать.

* * *

…нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…

И так до бесконечности — примерно это короткое слово, если переводить на человеческий, прыгало и кружилось в голове существа. Все случилось совсем не так, совсем по-другому, и побег стал лишь еще одним шагом к заключению — они будто знали, знали, что он вернется сюда, в эти леса, что древнее древнего, под своды этого глубокого, разодранного в клочья цветного неба…

И он вернулся. Нехотя, но вернулся. Вернулся, пытаясь убежать — но попался в кольцо вечно голодного уробороса.

Теперь в сознании мерцало, вспыхивало и гасло только одно слово, зацикленное до тугой бесконечности…

… нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…

* * *

Огромная фиолетовая ящерица пожалела, что не умеет истошно орать, когда барон Брамбеус своей мощной рукой схватил ее за хвост. Честно говоря, она пожалела о многих вещах: например, о том, что эволюция не наградила ее возможностью откинуть хвост и спастись бегством, да и вообще о том, что родилась на свет.

Вместо того, чтобы истошно крикнуть, рептилия не менее истошно захрипела — она очень постаралась.

— Ага! Не уйдешь! — радостно взвизгнул барон, хватая ящерицу второй рукой. Ружье он доверил подержать Аполлонскому и, благо, то промокло насквозь, а то художник мог ненароком и пальнуть раз-другой куда не нужно — спички не игрушка детям, огнестрельное оружие и все, что отличается от карандаша с кисточкой — не игрушка Федору Семенычу.

Ящерица, все еще пытаясь спастись, извивалась, напоминая плохо раскрученный неоновый волчок. Аполлонский, схвативший ружье под мышку, пытался зарисовать ерзающее существо — но сдался после нескольких безуспешных попыток.

— Ну, ха-ха! — зарокотал барон. — Теперь ей от меня никуда не деться! Ну и здоровая же, а! Оглушить бы ее как следует. Помню, поймали такого здоровенного карпа…

— Не удивлюсь, если это были карпы из императорского пруда, — пошутил Грецион. Он не рассчитывал на бурную реакцию — шутка была не слишком искрометной, — но Брамбесу понравилось так сильно, что тот засмеялся громче всех нордических великанов, чем привел в еще большую панику бедную рептилию. Брюшко ее засветилось сильнее.

— Это она от испуга? — Брамбеус отвлекся на свечение.

— А по-моему, — заметил художник, поправляя шляпу, — просто стемнело.

Грецион взглянул на небо — действительно, цветные обрывки непонятно чего, эти витражные кусочки небесного купола словно бы приглушили, наложили поверх них пленку, но только голубоватую. И теперь на лес спускалась, снисходила мягкая синеватая темнота, почему-то казавшаяся какой-то не от мира сего — будто между бесконечным космосом со всеми его светилами и землей не было никаких преград, и небо постепенно наслаивалось на макушки деревьев, ползло по кронам, крупицы вселенной проникали сюда — как в хорошем десерте с воздушным творожком и черничным вареньем.

А еще откуда не возьмись начал клубиться фиолетовый туман — он наползал шлейфом ночного платья и слабой, пока что еле-еле видной дымкой смешивался с воздухом, словно тысячи эфемерных джинов разом развеялись по миру.

— Это что, туман? — почесал подборок Федор Семеныч.

— А что по-твоему? — вопросом на вопрос — как он любил общаться со студентами — ответил Грецион. Профессор поймал себя на парадоксальной мысли: он видел этот туман впервые, абсолютно точно, но пружинка внутри, вероятно сломанная, подсказывала, что фиолетовый туман должен быть знаком профессору — это слегка сводило с ума, но пока обходилось без тошноты. — Розовые, мать их за ногу, пони?

— Ого, вот это мы резко заговорили, — захлопал глазами художник. — Я понимаю, что это туман. Но он… фиолетовый.

— Прости, — потер переносицу Психовский. — Это тебя действительно здесь удивляет больше остального, среброкистый Феб?

— Это все, конечно, замечательно, — каждый раз, когда ненадолго замолчавший Брамбеус вновь начинал говорить, от неожиданности сердце уходило в пятки, — но лучше бы нам найти какое-нибудь место, где мы переждем ночь. Кто знает, какие еще существа бродят тут в темноте…

— Отлично, всегда мечтал пожить в пещере, — максимально саркастически сказал Федор Семеныч, разглядывая ружье.

— Отлично, всегда хотел посмотреть на полудоисторических тварей-переростков! — максимально искреннее сказал Грецион Психовский, разглядывая, как художник разглядывает ружье.

Ситуация практически анекдотическая.

Все четверо — художник, профессор, барон и бедная ящерица — направились в ту часть тропического леса, которая, как им показалось, была не такой густой. Пока они шли, природа вокруг уже начала готовиться к ночной жизни — помимо ящерицы, засветились и грибы на гигантских стволах деревьев, словно бы питаясь наступающей темнотой. Фиолетовый туман шагал за четверицей по пятам, все разрастаясь и разрастаясь, густея и густея. Мир вокруг начинал походить на условный Квартал Красных Фонарей, включивший подсветку витрин, вывесок да указателей, и ставший к ночи еще более живым, чем был до этого.

Деревья, тем временем, редели. Еще несколько пройденных метров без каких-либо приключений — хотя, кто знает, что произошло в других оттисках, — и Грецион, на правах шагающего первым, остановился, оказавшись на голом месте.