Шрифт:
Закладка:
— Скажите мне одно, — Федор Семеныч более-менее пришел в себя. — Зачем вы везете с собой ружье?
— О! Я всегда вожу его с собой, — как ни в чем не бывало ответил Брамбеус. — Не успел вам сказать, но охота — мое второе имя! Я до нее ой как падок. А видели бы вы моих гончих, таких нигде уже не найдешь…
Грецион поймал себя на мысли, что барон иногда говорит каким-то архаичными фразами, словно взятыми из словаря древностей. То ли ему нравилось оставаться в образе, то ли по-другому говорить он просто не умел.
Профессор как раз хотел спросить кое-что, но отвлекся на восклицание на непонятном языке и обернулся. В их сторону ковылял старый китаец.
— А, господи Ван! — помахал ему рукой Брамбеус. — Тоже решили искупаться?
Тяжело шагающий старик вновь повторил фразу на китайском — от нее несло какой-то тревогой.
— И где этот переводчик, когда он нужен, — буркнул Федор Семеныч. — Господин алхимик, мы вас не понимаем! Не по-ни-ма-ем!
Аполлонский замахал было руками, но отвлекся на линию горизонта, которая как-то яростно вспыхнула зеленым.
— Северное сияние? — удивился барон.
— Какая-то несостыковочка, — пожал плечами все еще сидящий в джакузи профессор.
Достопочтимый Сунлинь Ван вновь выкрикнул фразу на китайском — на этот раз, громче, яростней жестикулируя.
А потом мир вокруг перевернулся.
Все залило зеленым заревом, и весы, поддерживающие хрупкое бытие, словно насильно лишили равновесия — корабль ушел под воду, но не утонул, не разбился о скалу, а просто перевернулся, будто палубе внезапно в порядке вещей стало находиться под водой. Рамки реальности раскололись, восприятие пошло трещинами, и Грецион Психовский видел только ярко-зеленое свечение с белыми линиями, что, расширяясь, разламывали зеркало мира на острые, расходящиеся, режущие сознание кусочки.
«Королева морей» продолжала плыть, да вот только неким чудесным образом вверх дном — она неслась в какой-то неосязаемый разлом, утопая в зеленоватом свете.
Профессор попробовал сделать глубокий вдох — но слишком поздно вспомнил, что находится под водой. Она хлынула в легкие, обволакивая все внутри приторной соленостью, а потом мир накрыла яркая вспышка, перешедшая в приглушенную и угрюмую тьму.
И Грецион Психовский умер.
За краем бытия
Человек сидел, по-турецки сложив ноги и закрыв глаза. Его белая ряса, совсем простенькая и легенькая, слегка покачивалась на слабом ветру, словно боявшемся побеспокоить сидящего.
Человек не медитировал — он просто сидел, закрыв глаза и сосредоточившись. Сознание отдыхало, становясь куда чувствительней к изменениям любого рода, оно начинало улавливать даже то, что в обычном состоянии принимало за информационный шум, а то и вовсе игнорировало.
Солнце, прокладывающее свой путь даже через вековечные тропические деревья с огромными листами, огибая древние белые камни, падало на лысую голову человека, находя там свое последнее пристанище.
Человек сидел, как восковая кукла, сложив руки на коленях.
Тут сознание его сжалось в одном болевом спазме, захлестнув волной невероятно сильного ощущения: искрящегося, пробирающего все тело, шальными узорами рисующего перед темнотой закрытых глаз блеклые фигурки на фоне сияющего зеленым среза миров.
Человек резко открыл глаза, вокруг которых красовались жирные черные круги, но не шевельнулся, оставаясь сидеть в прежней позе. Потом он высунул язык, облизав сухие губы. И будь рядом еще хоть-кто, то он, приглядевшись, смог бы заметить странные, словно татуированные, черные письмена на языке человека.
Человек улыбнулся.
Оговорка по Жюль Верну
— Кажется, это где-то уже было, — пробубнил профессор Грецион Психовский пред тем, как вода сомкнулось над головой, а сознание поглотила мгла.
В мокром песке мирно ворошились крабики, никого не трогали, занимались чем-то своим, для человека непостижимым. Животные были настроены серьезно и, сосредоточившись, не отвлекаясь ни на что, смело шли — хотя, скорее, ползли — к своей цели.
Сегодня, в отличие от других дней, им что-то мешало — только вот крабы не могли понять, что именно. Ведь обычно они перебирали лапками и ползли по песку строго по прямой, а теперь так не получалось, приходилось огибать нечеткий силуэт препятствия.
Крабы, повторяя мысль, настроены были серьезно — и новое препятствие их с толку не сбило.
Но когда это самое препятствие резко зашевелилось и тяжело, громко задышало, животные попрятались, как солдаты в окопах.
Грецион Психовский закашлялся и стал жадно глотать воздух, хоть сознание его до сих пор блуждало далеко. Профессор распахнул глаза, прищурился от яркого света. На инстинктивном уровне Грецион испытал невероятное облегчение — он увидел вокруг себя что-то неясное, нечеткое, словно размытое мокрой кистью, но это что-то хотя бы было, а значит он не умер и больше не тонет.
А потом профессор наконец-то понял, что представляло из себя это что-то.
Край взгляда, словно вычурная рамка для фотографии, украшали тянущиеся ввысь деревья, древние и видавшие те дни, которые уже давным-давно не просто поросли легендами, а перестали существовать в человеческом сознании. Огромные тропические листья грузно свисали, бросая на землю густую, насыщенную тень — но все это глаза Грециона улавливали лишь мельком, лес был где-то там, в стороне. Профессор же лежал на прибрежном песке лицом вверх, смотря прямиком в небо.
Но вряд ли кто-то в своем уме сходу назовет небом то, что видел Психовский.
Вверху раскалывались и соединялись цветные лоскутки с размытыми краями, постоянно меняя свое положение и форму — все это сливалось в одно огромное полотно, которое, видимо, и стоило считать местным небом, хотя больше оно напоминало какой-нибудь экспонат в галерее современного искусства, во весь потолок. Складывалось ощущение, что творца всего сущего внезапно накрыло потоком вдохновения, и он решил себе ни в чем не отказывать — вот и покреативил с небом, превратив его из скучного синего в разноцветное: осколки мерцали, шевелились, игрались оттенками, смещались и колыхались высоко-высоко вверху, на недосягаемой, вожделенной высоте, и каждое мгновение небо над головой уже было другим — не тем, что секунду назад.
