— Вы что, фотограф?

— Художник, — уточнил Федор Семеныч и тут же вновь собрался — видимо, вагончик на его эмоциональных американских горках на время ушел вниз. — Ох, я же совсем не представился. Федор Семеныч Аполлонский, художник, преподаватель…

Вслед за ним представился и Грецион. Брамбеус кивнул, почесал рыжую бороду, больше напоминающую горящий лес, и повернулся к старому алхимику, смотря непонимающим взглядом. Господин Ван смотрел идентичным непонимающим взглядом.

— Эм… — пропищал худой переводчик, рядом с бароном казавшийся совсем уж глистом. — Боюсь, это моя ошибка, я не смог перевести ваше имя для господина Сунлинь Вана.

— Сун-сына кого? — удивился Брамбеус, переведя взгляд на молодого китайца. — Или я совсем подглох и вас не расслышал…

Переводчик понял, что проблема двухсторонняя, и просто указал рукой на алхимика.

— Я не могу перевести ваше имя, вот господин Ван и не понимает…

— А! — взревел барон и расхохотался так, что страшно стало всем. — Ну, это легко исправляется!

Брамбеус вновь повернулся к старому китайцу — сравнивать этих двоих визуально все равно, что персик и курагу — и проговорил, медленно, отчетливо и очень громко — к сожалению, кнопки убавления звука барона рядом нигде не значилось.

— Брам-бе-ус, вы понимаете? Брам-бе-ус, — это сопровождалось активной жестикуляцией.

Переводчик быстренько добавил что-то на китайском. Наконец, в глазах Сунлинь Вана появилось понимание — алхимик закивал, потом заговорил.

— Господин Ван говорит, что очень рад познакомиться с настоящим бароном и с удовольствием продолжит беседу, если достопочтимый барон не посчитает ее скучной.

— Любая беседа сейчас будет хороша! — забасил Брамбеус. — Нам еще долго торчать на этой посудине до первой высадки. Ну что же, раз мы познакомились, то самое время еще немного выпить — эй, официант, бармен, как вас там правильно звать? Всем любой выпивки за мой счет! Всем — значит всем в баре! И налей чего-нибудь себе, тоже за мой счет.

Барон довольно улыбнулся и утоп в диване, или же диван утоп в нем — тут еще поди разберись.

— Так о чем вы говорили, когда я прервал вас?

— Мы говорили о Зодиака, — объяснил Аполлонский, а потом повернулся к Грециону и шепнул: — Нет, точно, абсолютный барон!

— Так это же отлично! — этой фразой барона, и только ею, можно было убить пару куропаток — бам, и все. — Я как раз хотел сказать, что моя жена — Лев, хотя скорее львица, особенно по ночам, и она просто невыносима…

Грецион Психовский любил выпить, но предпочитал исключительно коктейли, да и то — раз в никогда, по праздникам, или когда нужно было хоть как-то отвлечься от студентов, деканата и скучного научного сообщества. Да, выпить он любил, врать тут бесполезно. Но чтобы пить, по-настоящему, напиваясь, да еще и крепкими напитки в чистом виде — нет, конечно, такого никогда не случалось, студенческие годы в расчет не берутся, там вообще может произойти все что угодно.

Но вечером на борту «Королевы морей» в этом правиле случилось исключение.

Если кратко — стараниями барона Брамбеуса, Грецион напился.

В оправдание профессора — напились все, только старый алхимик-китаец каким-то образом был трезв ну не как стеклышко, хорошо, а как слегка запотевшее стеклышко. То ли особенность организма, то ли напичкал себя алхимической отравой — но какая, собственно, разница.

Изначально, Психовский и Аполлонский собирались посмотреть на звезды — ночью, посреди океана это было то, что нужно в завершении дня. Но Грецион понимал, что теперь ему уже не до звезд, потому что они скоро не на небе, а перед глазами начнут плясать. Затуманенный и опьяненный разум все же подсказывал телу, что надо поспать, думать уже на трезвую, свежую голову — это профессор и хотел предложить Федору Семенычу, но у того были свои планы на вечер.

— Да, я с’бр’лся см’треть на зв’зды вм’сте с б’роном! — попытался сделать максимально серьезное лицо художник, слегка заваливаясь набок.

— Ты пьян, как сапожник — нет, даже сильнее, — профессор находил силы говорить более-менее связно.

— Ну и что! — икнул Аполлонский, размахивая соломенной шляпой. — Зв’здам это не п’мешает, да, б’рон?

— Абс’лютно т’чно! — пьяным тот говорил еще громче — небосвод, похоже, затрясло. — У нас еще м’ллион сил для пр’гулок!

— Ну гуляйте, гулены, — Психовский зашагал, заплетаясь, к каюте. — Передавайте звездам привет!

По дороге обратно профессор заметил на мокрой, недавно отдраенной палубе очень изящные и легкие, отдающие перламутром в лунном свете человеческие следы, и подумал, что похожие где-то уже видел — но не придал особого значения мокрым отпечаткам, чего после пары, тройки и даже четверки коктейлей не привидится.

Поэтому профессор добрел до каюты, разделся и спокойно, без неожиданностей, лег, да и заснул без проблем — в сон прямо тянули канатами, завязывая морские узлы. Спал Грецион Психовский умиротворенно, снилось ему… что странно, то совсем ничего, то Вавилонский Дракон — четкий, вроде бы словно живой, а вроде бы — шевелящаяся картинка с фрески, как в дешевой 2D-анимации. Не стоит звать господина Фрейда и просить его разобраться в потаенном смысле этой пантомимы — вместо этого лучше посмотреть наверх и увидеть, что пока профессор глубоко и прекрасно спал, на небе, черном-черном, загорались, гасли и мерцали звезды, где-то там, в холодной и бездонной космической пустоте, они собирались в созвездия, которые взирали сверху властным взглядом, влияя если не на судьбы и характеры людей, то просто на их настроение.

А внизу свежим перламутром светились следы.

Утро загорелось над океаном, ударившись о зеркальные волны золотыми искрами.

Федор Семеныч Аполлонский проснулся — да с таким ощущением, словно его только что ударили по голове не иначе, чем чугунным утюгом. Точнее, по тому, что от головы осталось — она раскалывалась и уже, похоже, развалилась на части, окончено треснув. Такому даже монстр Франкенштейна, у которого все худо-бедно сшито белыми нитками, не позавидует.

Художник поднялся, попытавшись усесться на кровати — его тут же потянуло назад. Но Аполлонский смог удержать себя.

Федор Семеныч посмотрел в круглое окошко каюты — там, среди бесконечной воды и лишь воды, утро только-только начинало разгораться, как минуту назад разожженный камин. Федору Семенычу свет показался слишком ярким — художник прищурился, полез за часами и, найдя их, наконец-то посмотрел на время — циферблат отчетливо показывал восемь утра.

— Какая же рань, — предположительно собирался сказать Аполлонский, но вышла у него какая-то каша, которую ни один переводчик в мире разобрать не сможет.

Так же, как Грецион не переносил зимние холода, Федор Семеныч не переносил ранние утра, и каждый поход на первую пару оказывался сущим мучением, а расписание, составленное так, что спросонья приходилось приезжать шесть дней подряд из пяти рабочих — божья кара, спущенная на художника в лице злобного руководства. Правда, иногда, по выходным, Аполлонский вставал рано и бегал… ну, хорошо, хорошо, по крайней мере он каждый раз собирался так делать, но не просыпался раньше двенадцати.