Но речь идет лишь об успехах. Нас интересует не путь, а цель. Не начало, а результат. Ученик интересует нас больше, чем учитель или школа; и то, что с ним стало, кажется нам более важным, чем то, каким он стал. В Советской России есть образцовые школы, которые разрешено показывать иностранцам; есть уйма прекрасных педагогических кадров, которые доложат вам о громадном росте количества школ, институтов, учащихся, которыми можно гордиться; есть программы, которые напечатаны повсюду и выглядят очень представительно. Далее я повторю то, что можно найти во многих журналах и что, возможно, уже известно.

В России нет «народных» и «средних школ». Есть так называемые единые школы. Они состоят из двух основных ступеней: первая – для детей от трех до семи лет, с детскими садами, игровыми площадками, детскими домами для сирот; вторая снова подразделяется на две ступени – четырехгодичный общеобразовательный курс и пятигодичный курс «профориентации». Последний снова состоит из двух ступеней: первые три года ученик проходит практическую и теоретическую подготовку к профессии; в течение последних двух лет он должен углубить знания по общеобразовательным предметам и одновременно еще более конкретно, вплотную подготовиться к профессии. Для активных рабочих и учащихся есть так называемое профессионально-техническое образование, а именно: а) четырехлетний курс низшей профессионально-технической школы и б) четырехлетний курс специализации в техническом учебном заведении. Существуют различные «техникумы»: механические, торгово-экономические, художественные, индустриально-художественные, электротехнические, сельскохозяйственные. К «общеобразовательным дисциплинам» в них относятся история культуры, обществоведение, литература, политика, экономика и т. д. Имеется 524 такого рода «технических вуза», но они нисколько не соответствуют нашим вузам, это скорее наши ремесленные училища. Кроме того, при каждой высшей школе созданы так называемые «рабочие факультеты» для взрослых рабочих. Трехлетний курс рабфака должен обеспечить подготовку к учебе в вузе.

Особый тип школ – сельские школы, низшая ступень единой школы для сельской местности. Они открыты весь год, даже когда часть детей занята на летних работах. Летом занятия проводятся на открытом воздухе. Нет классов в старом понимании. Главные предметы: чтение, письмо, арифметика, общие сельскохозяйственные знания и «политическая грамота». Особое значение здесь приобретают празднества и праздничные дни, которые умело используются в дидактических целях.

Разумеется, плата за обучение в школе небольшая. Она составляет 1 рубль в месяц, если доход родителей не превышает 100 рублей, и возрастает до 12 рублей по мере увеличения дохода. Торговцы и «нетрудовые элементы» платят около 25 рублей в месяц. Неимущие студенты бесплатно получают койко-место, питание и 30 рублей ежемесячно. Профессорский гонорар очень низкий, примерно 100 рублей. Существует определенный numerus clausus[33] – очень робкая и больше не работающая попытка ограничения, согласно которой 70 процентов студентов должны иметь рабоче-крестьянское происхождение. По последним статистическим данным, было только 26 процентов выходцев из крестьян и только 24 процента из рабочих. Остальные пришли из служащих и из семей работников умственного труда. Разумеется, при угрозе переполнения (а переполнено большинство русских вузов) сначала принимаются во внимание рабочие и крестьяне или их дети. Потомкам так называемых «нетрудовых элементов» и «новых граждан» приходится тяжело в русских высших учебных заведениях.

В стране 71 университет (они будут рассмотрены в другом контексте), из которых только 18 соответствуют нашим университетам, 19 сельскохозяйственных вузов, 10 педагогических институтов и много других специализированных высших учебных заведений. Среди преподавателей около 6 процентов коммунистов. Характерно, что в целом сельские школьные учителя составляют больший процент в партии, чем городские. Им также делаются поблажки при вступлении в партию. В городе большинство бывших учителей средних школ консервативны, а большинство бывших учителей народных и гражданских школ поддерживают советскую власть. Среди преподавателей вузов относительно немногие согласны с новым порядком вещей. Они большей частью остаются на нейтральной территории науки, старательно молчат о политике и пользуются определенным уважением как распорядители научной части культурного достояния, которое подлежит наследованию. Профессоров оберегают почти как музейные ценности, даже если они являют собой очевидную и даже тенденциозную, хотя и пассивную реминисценцию прежних времен. Это входит в негласные условия перемирия, которые сформировались за эти годы и в целом соблюдаются. Впрочем, среди университетской профессуры есть и коммунисты, и немногие (искренне или дипломатично) «сочувствующие», как в этой стране называют хранящих дружественный нейтралитет.

Худшее свойство русской статистики: она предпочитает так называемые «голые факты» скрытым за ними результатам.

Случай привел меня в Ленинград на лекцию; это был доклад о психотехнических исследованиях, проведенных на кандидатах для поступления в ленинградские вузы. Лекция предназначалась не для таких, как я, а для врачей и педагогов. Халатность привратника, который не спросил удостоверения, позволила мне ознакомиться с поразительными результатами психотехнических исследований, проведенных лектором – серьезным ученым, профессором и, между прочим, членом советского правительства.

Профессор рассказал, что он попросил выпускников средней школы (в России это старшие классы единой школы), т. е. молодых людей, которые поступают в университеты, составить простое предложение, главные концептуальные понятия которого были заданы. Итак, нужно было составить предложение, используя три понятия, например: «бумага», «карандаш», «писать». И случилось странное: восемьдесят из ста учеников совершенно не справились с заданием; некоторые составили предложение, но оно было грамматически неправильным, например: «я пишу карандашом на бумагу» – при этом следует иметь в виду, что в русском языке в каждом падеже изменяется окончание склоняемого существительного, так что грамматические ошибки вкрадываются легче, чем в немецком, где сам артикль уже заставляет задуматься. Лишь немногие смогли составить предложение без ошибок.

Там же, в Ленинграде, было обнаружено, что лучшее продвижение в учебе отмечалось у школьников, живущих в центре, самое медленное – у проживающих на периферии; т. е. что буржуазным школьникам учиться легче, чем пролетарским. Злобная радость, с которой русская буржуазия воспринимает эту новость и подобные ей, не только неуместна, но и преждевременна. Ведь само собой разумеется, что потомок из семьи былых чиновников или ученых приходит в жизнь более смышленым, чем отпрыск рабочих или крестьян. Это приобретается со временем. Но о «временности» этих результатов забывают, когда говорят об официальном и периодически возобновляемом намерении правительства и школьного ведомства облегчить учебу пролетарским детям и усложнить буржуазным; к тому же существует программная склонность властей считать такие дарования, как проницательность, сообразительность, умение комбинировать сугубо «буржуазными» способностями и ценить их ниже, чем, например, прямой, простой и, конечно же, героический и благородный дух солидарности, присущий более простодушной личности. Тогда можно понять, что в долгосрочной перспективе воспитание «коллективизма» препятствует обучению знающего, а значит, свободного человека. К такому пониманию постепенно приходят русские