о конкретном парикмахере, но о «строительстве» в целом (чего автор, конечно, не делает), возникает вопрос: Евграфы действительно творят свою судьбу сами или им помогают «строители»? Варианта только два: герой или буржуй? Если граната превращает в революционера, а бритва – в буржуя, то что же такое «буржуй», в которого летит столько гранат? Быть может, он скорее уродливое творение природы, а не опасный продукт экономического строя? Если не нужно менять ремесла, превращаться из «работника» в «работодателя», а просто из пролетарского революционера превратиться в пролетарского мещанина – где грань между «буржуем» и «свободным» человеком? Если «сейф с золотом» – примета «сытого буржуа», то любовь к тишине, уютному воскресенью, кружке пива, граммофону, жене и ребенку, посещению музея, шахматной партии в клубе – признак буржуа голодного. Но этот фактор не имеет значения. Ни один теоретик не может утверждать, что воскресенье, пиво, граммофон, музей и шахматы являются достоянием только буржуазии и что они не могли бы процветать в некапиталистическом обществе: революция не отвергла их, но с радостью приняла, поддержала и взяла на вооружение. Даже если типично буржуазная духовная структура – прямое следствие капиталистического экономического строя, не исключено, что существует естественная предрасположенность к «буржуазности». И мелкобуржуазные наклонности пролетария как раз доказывают это. Смысл революции не может состоять в замене гражданина – гражданином, эксплуатирующего буржуа – эксплуатируемым, жестокого мещанина – страдающим. Не может быть смысла в том, чтобы осчастливить весь мир граммофоном, музеем, шахматами. Не может быть, чтобы их судьба была «омещаниться».

Но в России так и вышло. Революционные идеи, учреждения, организации – повсюду царит мелкобуржуазный дух, давно заметный в политике, который борется с героизмом, создает бюрократию, даже если воображает, что «сносит» ее, увольняя чиновников. И дело не в количестве, как полагают и как постоянно подчеркивают нынешние заведующие русской революцией, а в том, как они это делают. В России фанатично поклоняются статистике, цифре, которую возводят в ранг аргумента. Нет никого более гордого, счастливого и смешного, чем идейный человек, который нашел возможность подсчитать «факты». Ему кажется, что он наконец приблизился к «реальности». (Он никогда не был от нее дальше.) На всех собраниях, конференциях, школьных лекциях, во всех газетах звучат эти гордые «утверждения»: «В 1913 году в России было семьдесят процентов неграмотных, двадцать или тридцать процентов учеников школ – теперь у нас пятьдесят на пятьдесят». Или: «В 1913 году у нас было столько-то процентов профессоров университетов, теперь их в шесть раз больше». (Цифры взяты произвольно.) Так продолжается уже около трех лет. Но ни одна статистика не показывает, не появилось ли вместо семидесяти процентов неграмотных девяносто пять процентов мещан, мелких реакционеров; читает ли шестисотый крестьянин то, что делает его умнее, или то, что делает его глупее (от чтения можно и поглупеть); находится ли тысячный новый профессор на своем рабочем месте; достаточна ли предварительная подготовка у тридцати процентов слушателей рабочих университетов. Ответственные люди в России живут в безумии цифр, а большие круглые нули сглаживают острые грани реальности.

«У нас три миллиона пионеров, миллион комсомольцев! Будущее революции!» Но эти цифры не убедят меня, что вся буржуазная молодежь с радостью вливается в ряды пионеров и что дети пролетариев не становятся буржуями, что красный цвет их знамен ничем не отличается от желто-зелено-синего, что типично мелкобуржуазные натуры, которые раньше получали бы царские стипендии, сегодня становятся героями-комсомольцами и заучивают наизусть партийные постановления. Я видел, как в доме моего друга-коммуниста старая еврейская бабушка «из бывших» баюкала внука, приговаривая: «Павлуша будет комсомольцем!» Восьмилетняя пионерка декларирует: «Я не верю в Бога, я верю в народные массы!» «Я обязательно должен вступить в партию, – говорит мне один комсомолец, – я хочу получить государственную стипендию и уехать за границу». Партия очищена от «неблагонадежных элементов», революционных натур, «мелкобуржуазных» анархистов. Теперь в нее вступают энергичные, надежные, мелкобуржуазные «марксисты». Чистка, которую проводят ежегодно, затрагивает скорее неудачливых карьеристов. Но храбрые сторонники коммунизма, настоящие граждане, конечно, остаются. В конце концов, их сложно заметить. Какое развитие событий! Революция, партия, руководство, разумеется, не несут ответственности за грубую безвкусицу фабрикантов и торговцев. Что остается думать о духе революции, когда видишь в канцелярских магазинах, аптеках и гастрономах уродливые бюсты революционеров, Ленина на чернильнице, Маркса в виде ручки ножа для бумаги, Лассаля на банках с икрой, покрывалах, портретах из бисера, лица революционных вождей из цветов на клумбах в общественных местах и парках. Разве всё это не «мещанство»? Специалисты по статистике не замечают этого, а сторонним наблюдателям есть что «осмотреть», и они тоже упускают это из виду. И не каждый придает значение безвкусице и видит в ней безудержную реакцию, порочащую символы революции. Якобы есть более «важные» вещи, например: еще одна цифра.

Я очень хорошо понимаю Евграфов. Они в ярости. Они до предела разочарованы. Они смотрят, как революция становится буржуазной, с отчаянием, с которым смотрят, как любимая супруга набирает вес. Сравнение с царскими временами, которым вновь и вновь пытаются утешить, уже никого не обрадует. Царь давно мертв, и эта революция хотела быть чем-то большим, чем просто свержением царизма. Ей руководил сам Ленин – какое утешение взглянуть на царскую эпоху!..

XVI

Общественное мнение, газеты, цензура

(Перевод Ирины Бурак)

Frankfurter Zeitung, 28.12.1926

Реакционная диктатура (например, диктатура Муссолини) главным образом запрещает. Пролетарская диктатура в России (теперь) всё больше диктует, чем запрещает; больше воспитывает, чем наказывает; действует скорее профилактическими, чем полицейскими методами. И поскольку в России до революции вообще не существовало широкого общественного мнения, коммунистическая цензура сдерживает ученых, деятелей искусства, философов, писателей; зато она воспитывает в массах умение практически использовать то или иное мнение. Газета служит цензуре: пропагандируя ее волю, а не просто подавляя правду. Волю цензуры – значит, волю правительства. Газета становится органом цензуры, поскольку она – орган правительства. Цензор сам мог бы ее редактировать. Вследствие этого она обладает свободой слова в определенной степени. Цензор и журналист опираются (действительно или предположительно) на одно и то же мировоззрение. По крайней мере, они не грешат против государственной религии, называемой в этом государстве атеистов коммунистической идеологией. Всякий, кто ее исповедует или ей симпатизирует, имеет право критиковать, но не выходя за рамки. И не выходит. Почему?

Давайте посмотрим на многочисленные отклики читателей в русских газетах. Газеты с величайшей радостью публикуют критику. Столько публичной критики нет ни в одной стране мира. Критикуют резко. Не скупятся на упреки и нападки, публичные обличения и обвинения. И всё