Шрифт:
Закладка:
Некоторые представители «интеллигентов новой формации» пытались максимально заполнить имеющиеся пробелы в образовании. Они стали хорошими, даже выдающимися учеными, преподавателями. Но многие, как уже говорилось, были нацелены на карьеру. Их социальной средой было крестьянство и городской пролетариат. Правильное происхождение позволяло легко пройти сито отбора в университеты и аспирантуру, где зачастую происходило соревнование не ума и таланта, а анкетных данных. Многие были из провинции, а провинциалы, как известно, народ цепкий.
Карьерный прагматизм, пусть и «беззлобный», таких людей наглядно показывает запись в дневнике студента Московского Историко-архивного института, который при выборе в 1947 г. вуза руководствовался следующими соображениями: «И вот, перебрав несколько вариантов, остановился на Историко-архивном. Во-первых, «лавочка» эта от НКВД[293], где людей держат проверенных и не любят их обновлять без нужды. Стало быть, работа и устойчивое положение всегда будут обеспечены, а так как хозяин солидный, то в случае новой войны можно будет усидеть на месте (а с меня хватит и одной); в то же время основательное знание истории даст возможность в любое время смыться из НКВД и определиться куда-нибудь учителем…»[294].
Послевоенное время отличалось резким ростом студентов вузов и аспирантов, причем исторические факультеты были в этом лидерами[295]. В науку и высшее образование пошли огромные деньги. Быть ученым и преподавателем вуза стало очень престижно. Резко выросли должностные оклады, особенно у тех, кто занимал верхние ярусы академической или вузовской пирамиды. Интеллектуальный труд позволял выбраться в элиту советского общества[296]. Фактически формировалась особая социальная страта. Блага способствовали росту лояльности научного сообщества к власти, причем не показной, а реальной.
Из всего этого следовало и стремление студентов не только получить диплом, но и защитить диссертацию. Естественно, что все это сказывалось на качестве исследовательской продукции, ее усреднении и массовизации. В целом этот процесс необходимо рассматривать как неизбежный, отвечающий тенденции к превращению производства научного знания в массовый труд. Тем не менее, в СССР, где в общественных и гуманитарных науках влияние идеологии было чрезвычайно велико, это часто превращалось в процесс штамповки однотипных сочинений с заранее заданными выводами. В послевоенное время широкое хождение в научных кругах получила шутка: «“Год великого перелома” в истории нашей страны имел место дважды — в 1930-м году середняк пошел в колхоз, а теперь “середняк пошел в докторантуру”»[297]. Как вспоминает А. Я. Гуревич: «Стало выгодным защитить докторскую диссертацию любой ценой, ибо это открывало возможность занять профессорское место, дававшее известные привилегии и регалии»[298].
Впрочем, центральные университеты и педагогические институты не были главной кузницей данной научно-общественной категории. Дело в том, что люди такого склада ума стремились сделать карьеру в партийных и идеологических структурах. Для повышения качества партийных кадров и их идейной подготовки была создана Академия общественных наук (АОН) при ЦК ВКП (б), которая была открыта 1 октября 1946 г.[299] Существовала там и кафедра истории, при которой была аспирантура, и где готовились специалисты по новейшим периодам истории. Несмотря на то, что в Академии преподавали ведущие ученые-обществоведы СССР, ее выпускники быстро завоевали недобрую славу. Их считали карьеристами и начетниками: «Из выпускников АОН относительно немногие действительно стремились к научной деятельности. Большинство представляло собой специфический вид советского ученого, привыкшего чутко реагировать на малейшие сдвиги в партийной конъюнктуре. На первое место эти люди ставили свой партийный долг, отнюдь не интересы науки»[300].
В систему партийного образования входили и многочисленные Высшие партийные школы (ВПШ). По свидетельству Л. Ю. Слезкина: «Развилось целое искусство делать карьеру, “руководствуясь линией партии”. В институте [Институте истории АН СССР. — В. Т.] это искусство особенно культивировали пришедшие туда выпускники Высшей партийной школы и Академии общественных наук»[301]. Выпускников АОН продвигали на высшие посты в науке, они занимали ключевые партийные должности в партячейках институтов и вузов.
Рассадниками таких «партийных историков» были многочисленные кафедры истории партии, частично истории СССР и нового и новейшего времени. Студент послевоенного истфака МГУ А. А. Формозов вспоминал: «Наряду с обломками старины… и талантливыми сорокалетними профессорами… на факультете преподавали совершенные ничтожества и отпетая сволочь. Подобной публикой изобиловали кафедры истории партии, истории СССР периода социализма, новой и новейшей истории. В годы “борьбы с антипатриотами”, решений ЦК о литературе и искусстве, биологической и лингвистической “дискуссий” вся эта нечисть чрезвычайно оживилась. При мне в МГУ распоряжалась именно она»[302]. Ему вторит учившийся на истфаке МГУ в 1948–1953 гг. В. П. Смирнов: «А наряду с ними [талантливыми преподавателями и учеными. — В. Т.], и это долго казалось мне необъяснимым парадоксом, вели занятия серые, скучные, малоспособные, порой даже не очень грамотные люди. Они были далеки от науки, но вовсе не испытывали комплекса неполноценности, а, напротив, весьма энергично и порой агрессивно учили других, как надо жить и работать. Обычно они приходили в университет с партийной работы или из армии и видели свою главную задачу в “идейно-политическом воспитании” студентов и в оберегании “чистоты” марксизма-ленинизма от чуждых веяний. Благодаря специфике предмета, такие преподаватели чаще всего встречались на кафедре марксизма-ленинизма и истории КПСС, но немало их было и на других кафедрах»[303].
Заметную роль в этой среде играли не только партийные деятели, но бывшие военные и даже сотрудники спецслужб: «Кадры историков в 50-е годы были более неоднородными, чем сейчас, особенно в области изучения новейшей истории. Значительную прослойку составляли здесь люди, которые попали в науку не по призванию, а по причине каприза судьбы и крушения чиновничьей карьеры. В академические гуманитарные институты шел поток отставных офицеров, бывших дипломатических работников, бывших сотрудников государственной безопасности»[304].
Приход нового поколения в среду профессиональных историков существенно ее трансформировал. В нее влились молодые люди, преданные власти, видевшие в ней залог своих социальных успехов. Они готовы были бороться с ее врагами, реальными и мнимыми. Порог критического восприятия идеологических догм был у них заметно ниже в силу несформированности мировоззрения. Многие были фронтовиками. Помимо положительных качеств, военное время формировало и личность, характеризующуюся повышенной готовностью к конфликту и силовому решению проблемы. Е. В. Гутнова вспоминала: «Нетерпимость — характерная черта менталитета советских людей того времени…»[305]. Несомненно, что это добавляло им агрессии в ходе идеологических погромов.
