что основными можно назвать следующие: 1) историки-марксисты, в массе своей ученики М. Н. Покровского, которые отстаивали принципы классового подхода к оценке русской истории; 2) историки «старой школы» и примкнувшие к ним ученые, следующие новой конъюнктуре, которые считали, что русское прошлое должно рассматриваться в позитивном ключе и 3) историки, во главе с И. И. Минцем, предложившие придерживаться «золотой середины», что более соответствовало официальной позиции. Последние призывали не искать в истории только негативные черты, но подчеркивать и положительные стороны[263].

На совещании зримым образом проявилась борьба с «немецким засильем». В особенности досталось труду Н. Л. Рубинштейна «Русская историография». Уже первый выступавший, С. К. Бушуев, возмущенно говорил о том, что в книге не показана непримиримая борьба русских и немецких историографов. Слишком выпячивается фигура А. Л. Шлецера, который, по описанию Рубинштейна, стоял на уровне мировой науки. «Как немец — так на уровне, как русский — так ученик»[264], — гневно восклицал выступавший. Он предлагал расширить и хронологию «Дранг нах Остен», которая в советских учебниках ограничивалась только XII–XV вв. С его точки зрения, немцы продолжали плести козни против России вплоть до современности, стремясь захватить земли славян[265].

Сам Рубинштейн вынужден был защищаться, используя риторику антинемецкой кампании. Он указал, что нельзя судить о национальности по фамилии, а своей книгой, в которой показан органический процесс развития русской историографии, он опроверг представления об определяющем влиянии немецких ученых на становление отечественной исторической науки[266].

О немецком засилье говорил и Городецкий. Он сказал, что немецкие историки приезжали в Россию с намерениями «иногда довольно темными». Называл их «хищниками, которые проникали в Россию для того, чтобы на легком поприще заработать, схватить, что можно, из исторических документов, опубликовать, превратить в деньги, в славу»[267]. Он указал, что роль этих историков, несомненно, реакционная. Мнение Рубинштейна о том, что судить надо не по немецким фамилиям, выступавший поддержал в том смысле, что судить необходимо по их идеологии. А она была антирусская. Идеализацию немецких историков Городецкий обнаружил и у Нечкиной с Бахрушиным.

Процессы, проходившие в сфере идеологии, и их влияние на историческую науку важны для оценки ситуации, сложившейся в этой сфере в последнее сталинское десятилетие. Во-первых, понимание важности исторического знания для поддержания идеологической системы заметно возросло. Во-вторых, военное время заставило пересмотреть национальную политику, что, в свою очередь, оказало определяющую роль в пересмотре национальных нарративов в дальнейшем. В-третьих, изменение международного статуса подвигло власть к переоценке места, в том числе и исторического, народов СССР. Это стало основой для ультрапатриотической концепции, сформулированной идеологами и историками в послевоенное десятилетие. Национал-патриотические идеи, заполонившие историческую литературу военного времени, оказались не менее актуальны и в дальнейшем. В литературе уже было замечено, что «в мероприятиях УПА 1943–1944 гг. уже прослеживаются контуры известных послевоенных погромных кампаний (1946–1953 гг.)…»[268].

Уже в военные годы шло активное формирование будущей политики партии по отношению к гуманитарным наукам. Озабоченность настроениями интеллигенции появилась еще в 1943–1944 гг. Многое из того, что будет агрессивно реализовываться спустя годы, стало предметом беспокойства и обсуждения идеологов. Крайне важным представляется и другое наблюдение: «Хотя советские идеологи обычно не открещивались от мобилизованных ими эпизодов русской истории, где-то в конце 1944 или начале 1945 года у них вошло в правило связывать успехи в последней войне не столько с героическим наследием, сколько с достижениями советской власти»[269]. Дело в том, что не все историки сумеют уловить зыбкую грань (если это вообще было возможно) между прославлением русского прошлого и советским патриотизмом. Это станет одним из излюбленных обвинений в ходе идеологических проработок последнего сталинского десятилетия.

Еще одним явлением, проявившимся в годы войны, стало распространение номенклатурного и бытового антисемитизма. Такая политика начала оформляться еще до войны, но на начальных этапах войны была свернута. После того, как военное положение выправилось, в СССР вновь стала нарастать тенденция к дискриминации лиц еврейской национальности[270]. Стало заметно, что при приеме в университеты, на престижные рабочие места и т. д. все большее значение приобретало национальное происхождение. Евреев старались не брать. Коснулось это и историков [271].

Таким образом, многие явления, ставшие печально известными в годы послевоенных идеологических кампаний, проявились еще в предвоенные и военные годы. Они латентно присутствовали в общественно-политической жизни страны, идеологам требовалось только активизировать их.

Но не только эволюция идеологии, насаждаемой сверху, оказала колоссальное влияние на историческую науку. Трансформация самой социально-культурной среды, начавшаяся еще во второй половине 30-х гг. и ускорившаяся в военное время, стала фактором чрезвычайно важным.

6. «Интеллигенты новой формации»

Победа в войне сыграла колоссальную роль в укреплении режима. Историки старшего поколения, как правило, непосредственно в боях Великой Отечественной войны не участвовали, ограничиваясь популярными лекциями в тылу, а вот недавние студенты, аспиранты, молодые преподаватели и сотрудники академических учреждений оказались в гуще военных событий. Война не могла не сказаться на психологии молодых еще людей, так или иначе повлиять и деформировать их личность.

Война, смешавшая индивидуальные судьбы, людские массы, социальные типажи, явила стране новый общественный феномен — «фронтовиков». Для понимания сути этих трансформаций обратимся к работам признанного специалиста в области военно-исторической антропологии Е. С. Сенявской. По ее наблюдениям, одним из следствий военной реальности становится «фронтовой максимализм», когда в «конфликтах мирного времени трудно сдерживать себя, проявлять гибкость, уступчивость, идти на компромиссы. Непримиримость в большинстве случаев становится одной из отличительных черт характера»[272].

Война формировала и амбивалентное социальное поведение. С одной стороны, в армии приучали к исполнительности, с другой — «формируется сильный независимый характер, волевая личность, способная принимать решения, независимые от авторитетов»[273]. С такой двойственностью в психологии военного поколения приходится постоянно сталкиваться при изучении его роли в послевоенной исторической науке. Еще одно важное наблюдение специалиста: «…Культовые настроения во время войны усилились»[274]. Действительно, Сталин, якобы «главный» творец победы, для миллионов людей стал олицетворением победы и безоговорочным лидером страны. Историк Л. Т. Мильская вспоминала: «Все-таки война была выиграна, и это как-то стирало остроту восприятия»[275].

Война невольно объединила очень разных людей, представителей разных страт советского общества и разных национальностей. Общие проблемы и беды консолидировали. Совместный экстремальный опыт оказал огромное влияние на формирование у социума общего, советского по сути сознания. Современные исследования наглядно показывают, что мощная пропаганда, которая велась в советской армии, и через которую прошли многие миллионы, оказалась весьма успешной[276]. Об этом свидетельствует и резкий рост числа вступивших в члены партии.

Вернувшись с войны, молодые ветераны считали,