и распрощались с маниловскими мечтами о том, что большевики пришли ненадолго, через пару недель или месяцев их передушат и снова настанет нормальная жизнь. Мать семейства стала учить девочек готовить, а то они всё удивлялись, а отчего же это суп мокрый, она их берегла, питерским дамам не надо было уметь вести хозяйство, их дело – блистать на балах. Вот, думали, вернемся – и заблистают… Глава семейства из Варшавы послал своему агенту в Нью-Йорк телеграмму: «продавай моего Рубенса за цену, которую сочтешь реальной». Так на продаже остатков былой роскоши какое-то время держались. Сперва жили в имении, а когда сестрам было пора поступить в Академию искусств, переехали в Варшаву, где жили до прихода Красной Армии. Мать Нины помнила и рассказывала детям – как они сидели в подвалах, под бомбежкой – неделями, грязные, вшивые, голодные. И тут в город вошли красавцы-арийцы, сверкающие, чистые и богатые. Наши братья-фашисты – после пакта Риббентропа – Молотова у нас как раз был медовый месяц с Германией – страшно не любили поляков, про нас, наверно, думали только хорошее, к примеру вспоминали совместные с нашими парады в Брестской крепости. Нинина мама («она была очень красивая, а я в отца») под это дело выпросила у немцев ночной пропуск (художница, это ж богема, ночь-полночь) и даже зачем-то лицензию на торговлю водкой, которую (лицензию) удалось перепродать. Они зарабатывали на жизнь: брат вел имение под Варшавой, старшая сестра вышла замуж и переехала в Рим, а младшие были портретистами. Почти всю войну семья как-то спокойно пересидела в Варшаве, – счастливые люди! В какой-то момент им надоело бояться бомб, и они просто перестали спускаться в бомбоубежище. Ну неудобства какие-то были: с утра надо было наколоть льда и растопить на печке, чтоб умыться. Ели не столько картошку, сколько кожуру, – варили или жарили на рыбьем жире.

От большевиков, как только те снова появились на их горизонте, они побежали по старой памяти на Запад, еще дальше на Запад – в Германию, в американскую оккупационную зону. И вот там, в лагере для перемещенных лиц, мать Нины познакомилась с ее будущим отцом, его звали Дмитрий Воронин. Он когда-то был студентом в медицинском, ушел с белым флотом в Константинополь. После войны работал в ресторанах в Будапеште – пел и играл на скрипке, а потом – фотографом. Он вошел тогда в барак и сказал: «Я так устал, я так устал», – и то сказать, он всю Европу прошел пешком – а потом, «усталый», всю ночь проговорил, и будущая мама Нины Буис в него влюбилась.

К тому же приблизительно времени относится типичное явление в их жизни – не было денег, но был талант (для Нины это важно, что ее мать работала в искусстве) – она нарисовала портрет хирурга, и тот бесплатно сделал операцию ее сестре, у той отслоилась сетчатка.

Семья жила в Кемптене, городке недалеко от Мюнхена, где находился DP Camp. Забавно: Camp – Кемптен.

Там была русская церковь, которую расписали сестры. В ней прятали советских, чтоб их не забрали в СССР. Нинин отец даже сделал кому-то из них фальшивые документы – что они якобы из белых и потому возврату не подлежат. Но это не помогло. Американские военные таскали батюшку за бороду, это была предтеча Гуантанамо – и таки нашли советских, вытащили из церкви, закинули в грузовики и увезли отдать сталинским чекистам на муки и смерть. Некоторые, возможно это были власовцы, перегрызали себе вены, – они приблизительно представляли, что их ждет. С чего начинается родина? Иногда вот с таких мясницких кошмаров, про которые неохота и думать, пусть лучше уж будет дешевое вранье про березки.

Там же в Кемптене родилась Нина. И прожила первые четыре года своей жизни. После она приехала туда в медовый месяц со своим французским мужем Жаном. (Возможно, она вышла замуж и не за русского, и не за американца, с тем чтоб близкий человек тоже был не полностью свой в Америке и ей было бы не так одиноко.) Нашла тот самый дом, постучала в дверь, разрыдалась, когда хозяйка открыла, на ломаном немецком, который сразу вспомнила, попросилась войти, ее, конечно, пустили, она там нашла широкий подоконник, на котором когда-то сидела, высматривая отца, и обижалась, когда тот запаздывал.

В Штатах они замечательно устроились в Квинсе, на чердаке, отец устроился чертежником, а поначалу работал фотографом, мать расписывала вручную шелковые галстуки – делали что могли, чтобы выжить. Никаких пособий, какие позже выдавали иммигрантам по еврейской линии, не было. (Потом она с сестрой открыла студию и давала уроки рисования, и они писали портреты довольно известных лиц).

По воскресеньям ездили в церковь на 121-й Street, «там был хороший приход и школа». Потом Нина пошла в синодальную среднюю, далее в гимназию имени Святого Сергия – совсем настоящую, лицензированную. Все преподавалось на русском – кроме математики и американской истории, литературы и обязательных курсов для госэкзменов. Кто на переменках говорил по-английски, тех штрафовали. Гимназия эта закрылась позже, когда в Город желтого дьявола ломанулись из Советов новые эмигранты по линии Джексона – Вэника, далекие от темы русскости.

Трудности перевода

– Я знаю точный момент, когда я поняла, что мне надо быть переводчиком русской литературы. Я была тогда аспиранткой в Колумбийском университете. На экзамене я перевела кусок из Тургенева, и мой профессор сказал, что такого хорошего перевода он в жизни не встречал. И тогда я приняла решение.

Хотя – заниматься переводами профессионально, то есть за деньги, она начала гораздо раньше, когда перевела на заказ, пусть и за гроши, русский учебник для конькобежцев. Она была гимназисткой, а заказчик – тренером.

– Я переводила ему устно, на пальцах, потому что ничего не понимала в конькобежных делам.

– Что вы сегодня можете сказать о русской литературе, глядя на нее трезво (в отличие от нас, которые могут ее видеть только изнутри)? Чем она отличается от других литератур, например от англоязычной?

– Я вижу, насколько сильней накал эмоций в русском языке, чем в английском. Если переводить точно, не снижая эмоций на одну-две ступеньки – получается слишком истерично. Русские авторы довольно часто ставят восклицательный после вопросительного – в английском это невозможно. Еще русские очень любят многоточие, которое в английском встречается очень редко.

– А если сравнить языки по точности?

– Думаю, это зависит от темы. Мне кажется, деловые вещи можно гораздо точнее выразить по-английски, чем по-русски. Первой работой, которую мне официально заказало издательство, – это перевод книги Юрия Купера, русского художника. Он написал один роман…

– Он потом еще переделал его в сценарий и поставил на малой сцене МХАТа.

– Да. Купер был одним из первых,