Шрифт:
Закладка:
Принимая письмо из рук генерала В.Н. Выграна, я невольно встретился взглядом с его добрыми глазами, и мне почему-то до боли в сердце стало жаль этого доблестного, отважного и беззаветно преданного своему долгу русского генерала.
«Какое горькое, страшное и вместе с тем обидное время мы переживаем! – подумал я с тоскою. – И какое грозное испытание послано нам Богом!..»
Не произнеся более ни слова, я еще раз почтительно вытянулся перед начальником дивизии и после этого поспешно вышел из хаты…
Вскоре я и мои спутники уже изнывали от духоты и тесноты в битком набитом вагоне пассажирского поезда, с грехом пополам совершавшего свой пробег с севера на юг, по направлению к Севастополю…
Что представляло собою подобное путешествие по железной дороге в последние дни печальной памяти Крымской эпопеи – хорошо могут себе представить только те, кто эту эпопею пережил непосредственно… Но, несмотря на все прелести такого путешествия, Провидению все же было угодно помочь нам не только благополучно добраться до Севастополя, но и быстро выполнить все поручения, возложенные на нас начальником дивизии.
Штаб Главнокомандующего сделал все от него зависящее, дабы ускорить получение нами необходимых вещей. Снабженные особыми полномочиями и предписаниями, мы перегружали ящики с седлами, пиками и другими предметами первой военной необходимости прямо из трюмов иностранных пароходов в наши вагоны. Те же всесильные предписания штаба помогли нам продвинуть эти вагоны на свободные пути за севастопольской станцией; последнее дело представлялось, пожалуй, труднее всех предыдущих. Станция была забита бесчисленными составами, спешно прибывавшими с севера и ежечасно привозившими с собою, кроме растерянных и озабоченных пассажиров, всякого рода тревожные слухи, порождавшие уныние и панику…
Последняя, основанная на звучавших повсюду тревожных разговорах, уже росла в Севастополе…
– На севере Крыма дела совсем пошатнулись… Белые отходят, большевики заливают Таврию… Куда же нам деваться? В море, что ли?
Увы, эти панические разговоры не были безосновательными… Но мы, получив свои седла и пики, были охвачены такою спешкой, что даже не обратили внимания на тревогу, охватывавшую Севастополь. И уже через два дня паровоз нашего поезда свистнул и снова повез нас на север, к Симферополю и Джанкою. А когда эшелон остановился около симферопольского вокзала, мы уже от знакомых офицеров узнали о тяжелом положении добровольцев на фронте и отходе наших войск из Северной Таврии…
На следующее утро мы прибыли в Джанкой, в котором творилось уже нечто трудно описуемое… армия спешно отступала, и в этом городишке царило настроение печали, разочарования, растерянности и всесильного страха перед грядущим. Джанкойский вокзал был забит составами более севастопольского; станционное здание и дебаркадер кишели смешанною толпою из офицеров, солдат и несчастных штатских; в переполненном нахлынувшими беженцами поселке нельзя было раздобыть ни кусочка хлеба.
Наш эшелон остановился по соседству с весьма приличного вида поездом. Как мы вскоре узнали, это был состав, заключавший в своих вагонах штаб-генерала Кутепова. Около станционного здания в изобилии были разведены дымные костры, около которых грелись чины самых разнообразных частей, давно потерявших всякую связь между собою… Всей этой невеселой картине аккомпанировал неистовый свист холодного ветра, которого давно не помнили крымские старожилы.
– Природа правит панихиды по Белому делу! – услышал я пессимистические слова, произнесенные какою-то закутанною фигурой, склонившейся над костром. – Поет отходную старой России… Не удалось отстоять Родины от черта!..
Холод, стоявший все эти дни в Таврии, являлся исключительным в этих местах, какового еще ни разу не испытывали за свою жизнь самые древние старожилы Крыма. Этими суровыми явлениями природы, неожиданно упавшими на головы наших солдат и офицеров, отчасти объясняются и многие наши неудачи, постигшие Добровольческую армию в ее последние дни. Лишенные теплых вещей и отчасти уже избалованные мягким и жарким климатом Черноморского побережья, бедные добровольцы нестерпимо страдали от захватившей их стужи, что, конечно, не могло не отразиться на духе белых войск…
Задержавшись на неопределенный срок в Джанкое, я долгое время бесцельно бродил между разложенных костров и сидевших около них угрюмых добровольцев, как вдруг чей-то голос окликнул меня по имени и отчеству. Я оглянулся – и увидел нескольких знакомых офицеров, стрелков Императорской Фамилии, во главе с капитаном Воейковым[707], гревшихся около пылавшей кучи дров.
– Откуда и куда?
Поздоровавшись со стрелками, я в кратких словах сообщил им о причинах своего пребывания в Джанкое и целях дальнейшего путешествия.
В ответ на мои слова Воейков грустно улыбнулся:
– Спешите к своим с вещами и пиками?.. Не знаю, где вы теперь их отыщете… Вчерашней линии фронта больше нет… Разве вы еще ничего не знаете?
К сожалению, я очень скоро и сам узнал всю горькую правду: наша армия действительно уже катилась назад, и, по всем данным, катилась неудержимо и безнадежно.
Со штабом своей дивизии, поручение которого я успешно выполнил, связаться уже не представлялось возможности. Дивизия теперь где-то отступала вместе со всеми остальными частями…
Спустя час-другой выяснилась и судьба всех полученных мною в Севастополе вещей, столь необходимых нашим людям: поставленный о них в известность генерал Кутепов мне лично приказал передать их в распоряжение интенданта армии… Исполнив это приказание, я вскоре увидел, как теплые вещи, с таким трудом раздобытые нами для чинов своей дивизии, немедленно же вслед за разгрузкою вагонов раздавались посиневшим от холода добровольцам проходивших мимо Джанкоя частей… И такое действие являлось вполне целесообразным, так как иначе весь мой груз сделался бы в результате добычею красных. А ветер все дул и дул, зловеще завывая среди вагонов бесчисленных поездов, сгрудившихся у станции…
Наступила ночь – одна из самых тяжелых ночей в моей жизни. Станция Джанкой с каждой минутой пустела все более. Одна за другою проходили мимо нее отступавшие части, вскоре ушел на юг и поезд со штабом армии. Чувствуя себя одиноким, никому из уходивших не нужным, я как тень слонялся по опустевшему и ободранному местечку, питая смутные надежды на появление частей своей дивизии.
«Быть может, и они пройдут мимо Джанкоя! О, если бы!..»
В эти невыразимо тяжелые часы в особенности хотелось быть вместе со своими соратниками, очутиться среди людей своей родной части, сделавшихся необыкновенно любимыми и близкими… Но родная часть не появлялась. Вместо нее из беспросветной темы октябрьской
