Шрифт:
Закладка:
Стиль почти такой же, как у Бэкона: не такой богатый на яркие образы, но такой же язвительный, идиоматичный, решительный и прямой, с привкусом острой иронии. Здесь нет украшательства, нет показного красноречия, только четкое выражение ясной мысли со стоической экономией словесных средств. «Слова, — говорил Гоббс, — это счетные единицы мудрецов, с ними считаются; но они — деньги глупцов, которые оценивают их по авторитету Аристотеля, Цицерона или Фомы». 4 Этой новой бритвой он срубил множество сорняков претенциозной и бессмысленной речи. Когда он наткнулся на определение вечности, данное святым Фомой Аквинским, как nunc stans, или «вечное сейчас», он отмахнулся от него, сказав, что «сказать достаточно легко, но хотя я и хотел бы, но никогда не мог представить себе этого; те, кто может, счастливее меня». Поэтому Гоббс — прямой номиналист: класс или абстрактные существительные, такие как человек или добродетель, — это всего лишь имена для обобщения идей; они не обозначают объекты; все объекты — это отдельные сущности: отдельные добродетельные поступки, отдельные люди…
Он тщательно определяет свои термины, и уже на первой странице своей книги он дает определение «левиафану» как «содружеству или государству». Он нашел это слово в книге Иова (xli), где Бог использовал его для обозначения неопределенного морского чудовища как образа божественной власти. Гоббс предлагал сделать государство великим организмом, который должен поглотить и направить всю человеческую деятельность. Но прежде чем прийти к своему главному тезису, он безжалостной рукой прошелся по логике и психологии.
Под философией он понимал то, что мы сегодня называем наукой: «знание следствий или явлений, получаемое из знания… их причин, и, наоборот, возможных причин из их известных следствий». 5 Вслед за Бэконом он ожидал от такого исследования большой практической пользы для человеческой жизни. Но он проигнорировал призыв Бэкона к индуктивному рассуждению; он был сторонником «истинной рациоцинации», то есть дедукции из опыта; и в своем восхищении математикой он добавил, что «рациоцинация — это то же самое, что сложение и вычитание», то есть соединение или разделение образов или идей. Он считал, что нам не хватает не опыта, а правильных рассуждений об опыте. Если бы мы могли очистить метафизику от миазмов бессмысленных слов и предрассудков, передаваемых обычаями, воспитанием и партийным духом, какой груз ошибок был бы сброшен! Разум, однако, непостоянен и, за исключением математики, никогда не может дать нам уверенности. «Знание следствий, которое, как я уже говорил, называется наукой, не абсолютно, а условно. Ни один человек не может знать путем рассуждения, что то или иное есть, было или будет, что означает абсолютное знание; но только то, что если это есть, то это есть; если это было, то было; если это будет, то это будет; что означает условное знание». 6
Как этот отрывок предвосхитил аргумент Юма о том, что мы знаем только последовательности, а не причины, так и Гоббс предвосхитил сенсуалистическую психологию Локка. Все познание начинается с ощущений. «Нет ни одной концепции в человеческом разуме, которая не была бы сначала, полностью или по частям, порождена органами чувств».7 7 Это откровенно материалистическая психология: ничего не существует ни вне нас, ни внутри нас, кроме материи и движения. «Все качества, называемые разумными», или сенсорными (свет, цвет, форма, твердость, мягкость, звук, запах, вкус, тепло, холод), «являются в объекте, который их вызывает, лишь несколькими движениями материи, с помощью которых она по-разному давит на наши органы. Да и в нас, на которых давят, они не что иное, как различные движения, ибо движение не производит ничего, кроме движения». 8 Движение в форме изменения необходимо для ощущений; «semper idem sentire idem est ac nihil sentire» (Гоббс мог быть эпиграмматичен и на латыни) — всегда чувствовать одно и то же, равно как и ничего не чувствовать. 9 (Таким образом, ни белый, ни цветной не чувствуют собственного запаха, поскольку он всегда находится у них под носом).
Из ощущений Гоббс выводит воображение и память через своеобразное применение того, что впоследствии стало первым законом движения Ньютона:
То, что когда вещь лежит неподвижно, если ее не привести в движение, она будет лежать вечно, — истина, в которой никто не сомневается. А вот то, что когда вещь находится в движении, она будет вечно находиться в движении, если ее не остановить, хотя причина одна и та же (а именно, что ничто не может изменить себя), не так легко признать.
Когда тело однажды приходит в движение, оно движется (если ему не мешает что-либо другое) вечно; и что бы ни мешало ему, оно не может в одно мгновение, но [только] со временем и по степеням, вполне погасить его. И как мы видим на воде, что, хотя ветер утихает, волны еще долго не перестают катиться; так же происходит и в том движении, которое совершается во внутренних частях человека, когда он видит, грезит и т. д. Ибо после того, как предмет убран или глаз закрыт, мы все еще сохраняем образ увиденного, хотя и более смутный, чем когда мы его видим. Это и есть то, что латиняне называют воображением. Воображение, таким образом, есть не что иное, как разлагающееся чувство… Когда мы хотим выразить этот упадок и обозначить, что чувство угасло, устарело и прошло, оно называется памятью. Большая память, или память о многих вещах, называется опытом». 10
Идеи — это воображение, порожденное ощущениями или памятью. Мысль — это последовательность таких представлений. Эта последовательность определяется не свободной волей, а механическими законами, управляющими ассоциацией идей.
Не всякая мысль к всякой мысли преуспевает безразлично. Но как у нас нет воображения, в котором мы раньше не ощущали бы себя целиком или по частям, так и у нас нет перехода от одного воображения к другому, в котором мы раньше не ощущали себя подобным образом. Причина этого заключается в следующем: Все фантазии [воображения, идеи] — это движения внутри нас, реликты тех, что совершались в чувстве; и те движения, которые непосредственно сменяли друг друга в чувстве, продолжаются и после чувства. Но
