Шрифт:
Закладка:
Не доходили досюда только неженки-бананы, но местные украинцы смеялись: «Пьять рокив мак нэ родыв, та голоду нэ було». Вместо бананов сладкие витамины были местные: ягода клоповка, из которой готовили наивкуснейшее в мире варенье, и необыкновенно крупный шиповник с плодами размером со среднекалиберный сочный толстокорый помидор. Мак, впрочем, здесь вызревал тоже, его хватало на рулеты, слойки и пирожки домашней выпечки. За маком тогда, кроме кулинаров, охотиться было ещё некому. Закрыт и защищён был Сахалин от развращающих зарубежных придемократических соблазнов.
Справедливости ради, надо отметить, что всё в том же, единственном на посёлок, магазине была крохотная каморка с канцелярскими товарами и книгами. Настоящий дефицит, скажем, Габриель Маркес на то время, оседал ещё, наверное, в Хабаровске, Южно-Сахалинске и остаточный в Александровске, отчего книжная торговля в посёлке происходила безо всякой системы. Но вот книги Михаила Афанасьевича Булгакова я взял как раз в Комсомольске, тогда как и в Свердловске, и в Казани, и в Новосибирске, и в Куйбышеве, да и в самой Москве — я перечисляю города, где мне приходилось бывать по авиационным делам чаще всего, — там открыто на полках книжных магазинов никакого Булгакова не было. «Весь Булгаков», и не только Булгаков, расходился по «своим людям» из укромных подсобок, если ещё не с базы, далеко минуя полки и прилавки. Я не запомнил продавца книг, потому что всякий раз глядел во все глаза только на выставленные для продажи книги, ведь даже при желании, которого у этой незаметной тихой женщины и быть не могло, покупать у неё литературу из-под прилавка здесь было просто некому. Не тот был в Комсомольске контингент. Книгочеев было раз-два и обчёлся, даже не все из начальства. В начальственных средах принято было копить деньги в надёжных, гарантирующих сохранность и при цунами, сберегательных кассах на будущие дома у тёплого, Чёрного моря, да с садом, да с автомобилем не хуже «двадцать первой» «Волги», если удастся таковую купить, а книги приобретать не раньше, чем года за три до отъезда с острова. Отмечу, что особо гонялись за новейшей «Детской энциклопедией». Меня в островных приобретениях книг сдерживало только ограничение веса авиабагажа на одного «аэрофлотовского» пассажира: тридцать килограммов на турбовинтовом четырёхдвигательном «Иле-восемнадцатом», двадцать кило — на поршневом двухмоторном «Иле-четырнадцатом».
Купить же что угодно по моей не ахти какой потребности в этом изобилии товаров можно было бы с лёгкостью. Это на материке зарплата инженера начиналась с ославленных в анекдотах ста двадцати рублей. Здесь даже я, с начальным рабочим разрядом, не имея надбавок от северного стажа, всего за пару месяцев огрёб полугодовую получку моей мамы, всю трудовую жизнь оттрубившей на машиностроительном заводе, дойдя до старшего инженера-технолога, и достигшей, наконец, к пенсии, по исключительной благосклонности начальства, вполне приличной зарплаты в сто пятьдесят рублей. А водитель хотя бы с десятилетним северным стажем на вывозке леса из тайги зимой получал здесь в девять и даже десять раз больше маминой зарплаты, лесоруб — зимой в шесть раз, летом в четыре. И так порядочно они получали каждый божий месяц. Было, наверное, и за что.
Несмотря на достойное снабжение и северные немереные рубли, жило полуторатысячное население поселка скромно, даже местная интеллигенция в лице начальника лесоцеха с немецкой, наверное, фамилией Лодде, высокого, худощавого и жилистого, хочется сказать — семижильного, вечно озабоченного мужчины с красными, обожжёнными солнцем и ледяными ветрами лбом и скулами, — он в поселке был почти как царь, и бог, и воинский начальник, — главного врача больницы Антоновой и нескольких постоянных учителей. Все аборигены пребывали в стойком, несколько наивном убеждении, что когда-то, кто раньше, кто позже, вернутся на Большую землю, которая встретит с распростёртыми объятиями мужественных северян.
Моя плата вполне устроила капитана. Сам он пить не стал, и не похоже, чтоб меня постеснялся. Скорее, его озаботила надвигающаяся одновременно с двух сторон мгла: от северо-запада, из «гнилого угла», со стороны диких Шантарских островов, и от северо-востока, со стороны вечно холодного Охотского моря. Могло тревожить течение, норовисто отжимающее к берегу три судёнышка, хлипко связанных друг с другом канатами.
Я же с беспокойством подумал, будучи уже на борту, о ненадёжности команды, хоть пей она, хоть нет, когда капитан без сожаления, как и я ему, отдал мою плату команде, и всем, кроме глуховатого механика в моторном отделении катера, по паре-тройке добрых глотков досталось. Похоже было, правда, что сборная команда на случайных пассажиров никогда не рассчитывала и запасалась заблаговременно, да и случай промочить горло долго не искала.
Полагая, что все формальности улажены, выход в море обеспечен, и мне действительно стало принадлежать оплаченное водкой место на буксирном катере, я забросил служилый рюкзак с драгоценными книгами, фотоаппаратом «Ленинград» и полудюжиной засолённых лососей на подвесную койку в кубрик. Ох, и что это была за изумительная рыба! Нагулянная, нынешнего хода на нерест, сочная и нежная, оранжево-розовенькая по филейным прожилкам, со слезой прозрачного сока на свежем отрезе, ещё не одеревенелая от соли… Как подумаешь, тут же слюнки текут! А ещё сбрызнуть филейчик кисленьким соком из зеленого, недозрелого лимончика… Ах!
В наглухо запертом тесном кубрике нечем было дышать. Поэтому место своё я облюбовал наверху, неподалёку от носовой части, у борта катера, в который бились волны, но брызги не долетали. Я пошире расставил ноги, за леер держался крепко, потому что качало прилично, и хорошо, что я не мог тогда следить с берега за взлётами катера вместе с собой, не то, пожалуй, порядком струхнул бы.
Берег всё ещё виднелся за кормой неподалёку, и я на него время от времени оглядывался, хотя и не видно уже было пирса, и позади,
