– Что ты имеешь в виду? – спросила я, но Дэвид не ответил.

Во время нашей следующей встречи, прежде чем рассказчик начал свое выступление, Дэвид спросил, не нужна ли мне помощь, чтобы поговорить с мужем.

– Нет, – сказала я. – Я справлюсь сама.

– Твой муж умеет быть осторожным, – сказал Дэвид, и я не стала спрашивать, откуда он это знает. – Так что я не сомневаюсь, что он поступит благоразумно.

Казалось, он хотел сказать что-то еще, но промолчал.

После представления рассказчика мы пошли гулять. Я думала, наши разговоры будут сложными и мне предстоит запомнить много разной информации, но все оказалось не так. В основном их смысл, по-видимому, состоял в том, чтобы Дэвид мог убедиться, что я сохраняю спокойствие, ничего не делаю и доверяю ему, хотя он никогда не спрашивал об этом напрямую.

– Знаешь, Чарли, – внезапно сказал он, – гомосексуальность в Новой Британии полностью легальна.

– А, – отозвалась я. Я не знала, что еще сказать.

– Да, – сказал он. И снова как будто хотел добавить что-то еще, но промолчал.

Вечером того дня я думала о том, как много Дэвид уже знает обо мне. В некоторой степени это тревожило и даже пугало. С другой стороны – успокаивало и обнадеживало. Он знал меня так, как когда-то знал меня дедушка, и это знание, конечно, исходило от самого дедушки. Дэвид не был с ним знаком, но его начальник был, и поэтому мне иногда казалось, что дедушка жив и все еще со мной.

И все же я не хотела, чтобы Дэвид знал о некоторых вещах. Я уже поняла: он догадывается, что мой муж не любит меня и никогда не полюбит – во всяком случае, не так, как муж должен любить жену, и не так, как я надеялась. Мне было стыдно, потому что, хотя любить кого-то не стыдно – стыдно, когда совсем не любят тебя.

Я знала, что должна спросить мужа, не хочет ли он поехать со мной. Но дни шли, а я не спрашивала.

– Ты поговорила с ним? – спросил Дэвид во время нашей следующей встречи, и я покачала головой. – Чарли, – сказал он не сердитым, но и не мягким тоном, – мне нужно знать, собирается ли он поехать с нами. Это важно. Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

– Нет, спасибо, – сказала я. Пусть муж и не любил меня, но он оставался моим мужем, и поговорить с ним было моей обязанностью.

– Тогда обещай мне, что спросишь его сегодня вечером. У нас осталось всего четыре недели.

– Да, – сказала я, – я понимаю.

Но я так и не спросила. Вечером, лежа в своей кровати, я сжимала в кулаке дедушкино кольцо, которое хранила под подушкой, потому что знала, что там оно будет в безопасности. В другой кровати спал муж. Он снова вернулся уставшим, дышал с усилием и по дороге на кухню споткнулся, но успел ухватиться за стол и только поэтому не уронил тарелки. “Ничего страшного, – сказал он мне. – Просто тяжелый день”. Я сказала, чтобы он шел спать, а посуду я помою сама, и он начал было спорить, но потом послушался.

Мне нужно было только позвать его по имени, и тогда он проснется и я задам ему вопрос. Но что, если я спрошу, а он ответит “нет”? Что, если он скажет, что хочет остаться здесь? “Он всегда будет заботиться о тебе”, – сказал дедушка. Но если я уеду, это всегда закончится, и тогда я останусь одна, совсем одна, и никто, кроме Дэвида, не защитит меня, и никто не вспомнит меня, не вспомнит, кто я, кем я была раньше, где я раньше жила. Благоразумнее было ни о чем не спрашивать – и пока я не спрашивала, я была одновременно и здесь, в Восьмой зоне, и не здесь, и по мере того, как приближалось двенадцатое октября, эта неопределенность казалась лучшим вариантом. Все было как в детстве, когда я только и должна была что следовать указаниям, когда мне не приходилось думать о том, что может случиться дальше, потому что я знала, что дедушка уже обо всем подумал за меня.

На протяжении нескольких недель я хранила в тайне две вещи. Первой было знание о грядущей эпидемии. Второй – знание о моем отъезде. Но если второй секрет был известен еще только одному человеку, то очень многие – все мои коллеги в лаборатории, сотрудники УР, государственные служащие, генералы и полковники, невидимые люди в Пекине и в Первом муниципалитете, чьих лиц я даже не могла себе представить, – знали первый.

И теперь его узнавало все больше людей. Не было ни официальных объявлений в новостных бюллетенях разных зон, ни общего объявления по радио, но все понимали, что что-то происходит. Как-то в конце сентября я вышла на улицу и обнаружила, что Площадь совершенно пустая. Исчезли торговцы, палатки, даже постоянно горевший костер. И не просто пустая, но еще и чистая: ни древесной стружки, ни кусочков металла, ни обрывков ниток, которые ветер поднимал в воздух. Все исчезло, хотя ночью я не слышала никакого шума – ни бульдозеров, ни моечных, ни подметальных машин. Пункты охлаждения тоже пропали, а с каждой из четырех сторон на входе снова поставили давным-давно снятые ворота и заперли их.

Настроение в шаттле тем утром было очень напряженное: не столько тишина, сколько полное отсутствие звука. Стандартного комплекса мер для подготовки к эпидемии не существовало, потому что с 70 года государство сильно изменилось, но казалось, что все и так знают, что происходит, и никто не хочет, чтобы их подозрения подтвердили.

На работе под одной из мышиных клеток меня ждала записка, первая с тех пор, как мы с Дэвидом начали встречаться у рассказчика. “Теплица на крыше, 13:00”, – гласила она, и в 13:00 я поднялась на крышу. Там не было никого, кроме садовника в зеленом хлопковом костюме, поливавшего растения, и не успела я подумать, как же мне искать следующую записку Дэвида в теплице, если садовник не уйдет, как он обернулся, и я увидела, что это Дэвид.

Он быстро поднес палец к губам, жестом призывая меня к молчанию, но я уже опустилась на пол и расплакалась.

– Кто ты? – повторяла я. – Кто ты?

– Чарли, тише, – сказал он, сел на пол рядом со мной и положил руку мне на плечо. – Все