готов защищать ее, но который ее никогда не полюбит, по крайней мере такой любовью, о которой мы все мечтаем; бедный мальчик, который никогда не сможет жить так, как следовало бы. Ему всего двадцать четыре; когда тебе двадцать четыре, твое тело предназначено для удовольствия, и ты постоянно влюблен. Я внезапно представил лицо Натаниэля в ту пору, когда впервые его увидел – роскошная темная кожа, приоткрытый рот, – и отвернулся, потому что боялся заплакать.

– Сэр? – мягко сказал он. – Доктор Гриффит? – Таким голосом он будет разговаривать с Чарли, подумал я и заставил себя повернуться к нему с улыбкой.

В тот же день мы договорились об условиях. Приданое его не слишком интересовало, и, подписав документы о намерении, мы вместе спустились; его брачная карточка лежала у меня в портфеле.

На тротуаре мы снова поклонились друг другу.

– Я очень жду встречи с Чарли, – сказал он, и я ответил, что Чарли тоже наверняка будет очень рада с ним познакомиться.

Он пошел в другую сторону, но я окликнул его, он развернулся и снова приблизился. Я некоторое время не знал, как сформулировать то, что хочу сказать.

– Скажите мне, – начал я и замолчал. Потом я понял, что хочу спросить. – Вы – молодой человек. Красивый. Умный. – Я заговорил тише. – Вы влюблены. Почему вы на это пошли сейчас, в молодости? Не поймите меня неправильно – я рад, что вы это делаете, – торопливо добавил я, хотя выражение его лица никак не изменилось. – Я рад за Чарли. Но все равно – почему?

Он шагнул еще ближе. Он высокий, но я еще выше, и на секунду у меня возникла идиотская мысль, что он сейчас меня поцелует, что я почувствую прикосновение его губ к своим, и я на мгновение закрыл глаза, как будто это могло чему-то поспособствовать.

– Мне тоже нужна безопасность, доктор Гриффит, – сказал он почти шепотом и отступил. – Мне нужно каким-то способом обезопасить себя. Иначе я не знаю, что сделаю.

Только вернувшись домой, я расплакался. Чарли, слава богу, еще не пришла с работы, в квартире больше никого не было. Я плакал о Чарли, о своей любви к ней, о надежде на то, что она поймет, как я старался обеспечить все самое лучшее для нее, как сделал за нее выбор – безопасность вместо счастья. Я плакал о ее как-бы-муже, о том, что ему приходится защищать себя, о том, какой неполноценной сделала его жизнь эта страна. Я плакал о мужчине, которого он любит и который никогда не сможет строить жизнь вместе с ним. Я плакал о тех мужчинах на карточках, которых я видел и отверг от лица Чарли. Я плакал о Натаниэле, о Дэвиде, даже об Иден, которые все давно исчезли, которых Чарли не помнила. Я плакал о своих дедушке и бабушке, о Норрисе и Обри, о Гавай’ях. Но прежде всего я плакал о себе, о своем одиночестве, об этом мире, который я помог выстроить, и обо всех этих годах – обо всех мертвецах, обо всех потерянных, обо всех пропавших.

Я редко плачу, и я успел забыть, что за чувством физиологического неудобства в этом есть что-то ободряющее: каждая часть организма принимает участие в процессе, механика его различных систем приходит в движение, наполняя протоки жидкостями, легкие – воздухом, придавая блеск глазам, заставляя кожу набухать кровью. Я поймал себя на мысли, что на этом кончается моя жизнь, что, если Чарли согласится на союз с этим мальчиком, моя последняя обязанность будет выполнена – я защитил ее от катастрофы, я вырастил ее до взрослых лет, я нашел ей работу и спутника жизни. Я ничего больше не могу сделать, не могу даже надеяться сделать. Можно радоваться дальнейшей жизни, но необходимости в ней нет.

Еще несколько лет назад, Питер, я был уверен, что мы увидимся снова. Что пообедаем вместе – ты, я, Чарли, Оливье – и потом, может быть, они куда-нибудь пойдут, в музей или в театр (мы бы, разумеется, встретились в Лондоне, а не здесь), а мы с тобой проведем вторую половину дня вдвоем за какими-нибудь привычными для тебя, но уже экзотическими для меня занятиями, за походом в книжный магазин, например, или в кафе, или в бутик, где я бы купил что-нибудь фантазийное для Чарли – ожерелье или, может, сандалии. А к вечеру мы бы пошли к тебе домой, в тот дом, который я никогда уже не увижу, где Оливье и Чарли готовили бы ужин, а мне бы пришлось объяснять ей про некоторые продукты, что это такое: это креветка; это морской еж; это инжир. На десерт был бы шоколадный пирог, и мы втроем смотрели бы, как она ест его впервые в жизни и на ее лице расплывается такое выражение, какого я не видал со времен ее болезни, а мы смеемся и хлопаем в ладоши, как будто она сделала что-то потрясающее. У нас будут отдельные комнаты, но она придет ко мне, потому что не сможет спать, так ее потрясет все, что она увидела, услышала, попробовала, понюхала, – и я обниму ее, как обнимал ее маленькую, и почувствую, как ее тело вздрагивает, словно от легких ударов тока. А на следующий день мы встанем и будем делать все то же самое снова и снова, и хотя многое в ее новой жизни рано или поздно станет привычным – а я-то привыкну за несколько дней, память возьмет свое, – она никогда не утратит нового ощущения восторга, будет всегда смотреть вокруг, чуть приоткрыв рот, подняв взгляд к небесам. Мы улыбнемся этому – кто бы не улыбнулся. “Чарли! – окликнем ее мы, когда она впадет в очередной транс, чтобы разбудить ее, напомнить ей, где она, кто она. – Чарли! Это все твое”.

Обнимаю,

Ч.

Дорогой мой Питер,

5 июня 2088 г.

Ну вот оно и свершилось. Мой котенок замужем. Ты легко можешь себе представить, какой это был эмоционально непростой день. Глядя на них, я испытал очень яркий временной скачок из тех, что случаются со мной все чаще: я перенесся на Гавай’и; я держал за руки Натаниэля, мы смотрели на океан, перед которым Мэтью и Джон поставили свою бамбуковую хупу. Наверное, у меня был странный вид, потому что в какой-то момент мой внучатый зять оглянулся и спросил, все ли в порядке.

– Это просто старость, – сказал я, и он кивнул; для молодых любая неприятная деталь может быть списана на старость. На улице