– Марк, ну пожалуйста, – сказал я. Он однажды видел Чарли, несколько лет назад; когда ее выписали из больницы, он принес ей плюшевого кролика. А его сын умер. – Сколько можно. Пусть у нее будет еще один шанс.

Он вздохнул.

– Если бы время было другое, я бы все сделал, Чарльз, ты же знаешь, – сказал он. – Но у меня связаны руки – даже для тебя я ничего сделать не могу.

Потом он сказал, что Чарли еще “повезло”, что он уже “замолвил словечко” за нее. Я понятия не имею, что это значит, и вдруг оказалось, что и знать не хочу. А вот что меня отодвигают в сторону – это уже не вызывает сомнений. Я и так некоторое время об этом знал, а теперь вижу воочию. Это случится не сразу – но случится. Я такое уже видел. Ты не теряешь влияние мгновенно – это происходит постепенно, на протяжении нескольких месяцев, даже лет. Если повезет, ты просто становишься незначительным существом, тебя переводят на какую-нибудь бессмысленную должность, где ничего толком сделать нельзя. Если не повезет – станешь козлом отпущения, и хотя это можно расценить как извращенное хвастовство, я понимаю, что, учитывая все, что я осуществил, что планировал, чем управлял, мне, скорее всего, светит какая-то публичная порка.

Поэтому мне нужно действовать быстро – на всякий случай. Прежде всего надо найти ей работу в государственном учреждении. Это непросто, но она будет в безопасности, а работа эта пожизненная. Я пойду к Уэсли, который не посмеет мне отказать даже сейчас. А потом, как бы абсурдно это ни звучало, мне надо будет найти ей мужа. Не знаю, сколько у меня осталось времени, – я должен убедиться, что обеспечил ее всем, чем мог, а если нет – что смогу исправить положение. Пока что у меня на такое есть силы и возможности.

Буду ждать вестей от тебя.

Обнимаю тебя и Оливье,

Ч.

Дорогой мой Питер,

15 января 2086 г.

Вчера дикая жара чуть-чуть спала, ожидается, что завтра фронт переместится к северу. Последние несколько дней были чудовищны – множество смертей, а мне пришлось использовать часть талонов, чтобы заменить кондиционер. Я копил их, хотел купить Чарли что-то симпатичное, что можно надевать на наши деловые встречи. Ты знаешь, что я не люблю тебя ни о чем таком просить, но ты не мог бы мне что-нибудь для нее прислать? Платье или блузку с юбкой? Из-за засухи в город почти не доставляют ткань, а когда доставляют – все запредельно дорого. Прилагаю ее фотографию и размеры. Конечно, обычно я в состоянии что-то купить, но стараюсь скопить как можно больше, чтобы передать ей, когда она выйдет замуж, – особенно учитывая, что мне все еще платят золотом.

Но есть расходы, которых избежать невозможно. С новым брачным маклером меня познакомил А. – именно он устроил его собственный брак с овдовевшей лесбиянкой. Если нужны доказательства, что моя репутация уже не та, что прежде, – пожалуйста: я не мог немедленно записаться к этому маклеру, хотя известно, что он незамедлительно помогает любому высокопоставленному чиновнику из госведомства. Но это А., с которым я теперь вижусь редко, пришлось организовать нашу встречу.

Мне он сразу не понравился. Высокий, костлявый, в глаза не смотрит и всячески дает понять, что встретился со мной исключительно из любезности.

– Вы где живете? – спросил он, хотя я прекрасно знал, что он уже знает основные детали моей жизни. Но я решил подыгрывать.

– В Восьмой зоне.

– Я обычно работаю только с кандидатами из Четырнадцатой, – сказал он, что я тоже уже знал – он написал мне об этом еще до встречи.

– Понимаю. Я очень вам признателен, – сказал я так любезно, как только мог. Наступило молчание. Я ничего не говорил. Он тоже. Но наконец он вздохнул – а что ему оставалось делать? – и вынул свой блокнот, чтобы начать собеседование. В его офисе было нестерпимо жарко, несмотря на кондиционер. Я попросил воды, и он посмотрел на меня возмущенно, как будто я попросил чего-нибудь невозможного, виски или текилы, а потом велел секретарю принести мне воды.

Потом началась унизительная процедура. Возраст? Род занятий? Какой ранг? Где именно в Восьмой зоне я живу? Собственность? Этническое происхождение? Где я родился? Натурализован ли я? С каких пор работаю в УР? Состою ли в браке? Состоял ли раньше? С кем? Когда он умер? Как? Сколько у нас было детей? Был ли он моим биологическим ребенком? Какого этнического происхождения был его отец? А мать? Жив ли мой сын? Когда он умер? От чего? Я здесь по поводу внучки, верно? Кто ее мать? А почему и где она? Она жива? Внучка – биологическая дочь моего сына? Были ли у нее и у моего сына какие-либо проблемы со здоровьем? Есть ли сейчас? Отвечая на каждый новый вопрос, я чувствовал, как воздух вокруг меня меняется, становясь все темнее, темнее, темнее, как годы обрушиваются на меня, врезаясь друг в друга.

Потом наступил черед вопросов про Чарли, хотя ее бумаги с алым штампом “РОДСТВЕННИК ВРАГА” поперек всей фотографии он уже видел. Сколько ей лет? Какое образование она получила? Рост? Вес? Чем интересуется? Когда стала бесплодной и как? Как долго принимала ксикор? И наконец: какая она вообще?

Мне очень давно не приходилось так подробно описывать, что у Чарли есть и чего нет, что она может делать, а чего не может, в чем блистает, а с чем справляется плохо; думаю, в последний раз – когда я пытался обеспечить ей место в старшей школе. Но, рассказав ему главное, я понял, что не могу остановиться и объясняю, как внимательна она была к Котенку, как, когда он умирал, ходила за ним из комнаты в комнату, пока не поняла, что он не хочет, чтобы за ним ходили, он хочет остаться в одиночестве; как во сне она морщит лоб и это придает ее лицу не сердитое, а задумчивое и пытливое выражение; как она всегда знает, даже не умея меня обнимать или целовать, когда я опечален или озабочен, и приносит мне воды, а когда был чай, приносила чаю; как, еще ребенком, только выписавшись из больницы, она иногда прижималась ко мне после судорог и позволяла мне погладить ее по голове с тонкими, редкими, мягкими как пух волосами; как единственное, что осталось от ее жизни до болезни, – это ее запах, теплый, животный,