Я правда проснулся или мне снится, что я проснулся? Как же вышло, что все мои планы привели сюда? И когда подадут обед, а учитывая, что там подают, какая мне разница? А если бы Присцилла узнала, что я жив, то приехала бы меня повидать, хотела бы меня видеть, и хотела бы еще перепихнуться, или бы мы об этом только говорили? И наконец, ну правда, есть в жизни хоть что-то, кроме жратвы, дерьма и секса?»

Элвис сбросил простыню, чтобы сделать то, чем занимался во сне. Натянул ночнушку, наклонился и осмотрел член. Он был мелкий и сморщенный. Не похож на тот таран, что врывался в пелотки старлеток или забивал им рты, как огромный цуккини, или выдавливал сперму, пенистую, как глазурь на торте. Самым здоровым в его члене остался огромный фурункул, окруженный черным и в центре заполненный гноем. Более того, этот фурункул рос, и ему скоро придется придвигать к койке стул и класть на него подушку, чтобы фурункулу было где спать. Теперь в этой херне больше гноя, чем спермы в его чреслах. Старый хрен больше был не пушкой из плоти, выцеливающей голые жопы. Он стал арахисом, слишком мелким, чтобы его собирать; оставшийся преть на лозе. А яйца стали парой темнеющих, гнилых изюмин, слишком вялых, чтобы производить сок для вина жизни. Ноги стали спичками с огромными, покрытыми венами стопами на концах. Пузо так раздулось, что было больно наклоняться, чтобы изучить член с яйцами.

Натянув ночнушку и простыню, Элвис откинулся и подумал, как было бы здорово, если бы на обед принесли бутерброд с арахисовым маслом и обжаренным банановым хлебом. Было время, когда он со своей командой садился на частный самолет и летел через всю страну, только чтобы отведать специально приготовленный бутерброд с арахисовым маслом. Вкус и посейчас чувствовался на языке.

Элвис прикрыл глаза, надеясь, что проснется от кошмара, но не проснулся. Снова открыл глаза, медленно, и увидел, что остался там же, где и был, и лучше не стало. Он потянулся и открыл тумбочку, достал круглое зеркальце, посмотрел на себя.

Он пришел в ужас. Волосы белые, как соль, и драматично исчезают. Морщины такие глубокие, что там могли бы прятаться червяки, большие, ночные твари. Его надутые губки больше не надутые. Скорее похожи на пасть бульдога, напоминая о бульдоге еще потому, что у него текли слюни. Он протащил утомленный язык по губам, чтобы промокнуть слюну, тем продемонстрировав в зеркальце, что у него не хватает многих зубов.

Черт подери! Как Король Рок-н-ролла мог превратиться в такое? В старика в доме престарелых в Восточном Техасе с фурункулом на члене?

И что это за фурункул? Рак? Никто не говорил. Казалось, никто не знает. Может, это проявление всех ошибок его жизни, многих и многих, сделанных именно членом.

Он обдумал эту мысль. Он спрашивал себя об этом каждый день или только изредка? Время как-то сливается, если предыдущий момент, настоящий и будущий одинаковы.

Блин, а когда обед? Он проспал?

Разве не пора прийти главной сестре? Красавице с гладкой шоколадной кожей и сиськами-грейпфрутами? Той, что промокала его губкой, держала его жалкий конец в перчатках и накладывала на гада мазь с энтузиазмом механика, смазывающего неисправную запчасть?

Он надеялся, что нет. Это было самое ужасное. Такая куколка порхает вокруг, и без всякого тепла или эмоций. Двадцать лет назад, всего двадцать, при его виде ее губки бы сложились в улыбку, она бы его в зад целовала. Куда ушла молодость? Почему слава не отменяла возраст и смерть, и зачем он вообще отказался от славы, и как же он хотел ее теперь вернуть, а если бы и вернул — какая разница?

И главный вопрос: когда его выдавят из кишечника жизни и смоют в туалете вечности, и великая канализационная труба принесет его на другую сторону, то будет ли Бог — в виде великой всевидящей какашки с глазками-зернышками — ждать его с распростертыми какашечными объятиями, и будут ли среди нечистот мать (благослови господь ее жирное сердечко), отец и друзья ждать его с бутербродами с арахисовым маслом и стаканчиками мороженого, предварительно переваренными, конечно?

Пока он размышлял, представляя загробную жизнь, Бык выдал адский вопль, выпучил глаза так, что они едва не вывалились, выгнул спину, смачно перднул, как труба Гавриила, и испустил свой изможденный дух из санатория в Мад Крик «Тенистая роща»; смылся прочь, в великую дерьмовую вечность.

Позже в тот же день Элвис уснул, его губы порхали от отрыжки дурного обеда — цуккини на пару c вареными бобaми — из брюха. Проснулся он из-за шума, перевернулся на бок и увидел молодую привлекательную женщину, вычищающую тумбочку Быка. Шторы у окна рядом с койкой Быка были широко раскрыты и через них прорезался солнечный луч, подавая ее в весьма выгодном свете. Она была блондинкой с нордическими чертами лица, длинные волосы повязаны сзади большим красным бантом, а еще на ней были большие, золотые круглые сережки, блестящие на солнце. Одета она была в белую блузку, спортивную черную юбку, темные чулки и туфли на высоких каблуках. Из-за каблуков ее задница торчали под юбкой, как мягкие лысые головки младенцев под простыней.

У нее с собой была желтая пластмассовая урна. Она выдвинула один из ящиков из тумбочки и теперь копалась в нем, как сорока в поисках блестящих вещиц. Нашла пару монет, карманный нож, дешевые часы. Их выловила и оставила на тумбочке, тогда как прочее содержимое ящика — фотографии Быка в молодости, сгнившую пачку презиков (Бык всегда был чересчур оптимистичен), бронзовую звезду и «Пурпурное сердце» за участие во Вьетнамской войне — с грохотом и стуком опрокинула в мусорку.

Элвис нашел кнопку койки и приподнялся для лучшего обзора. Сейчас женщина стояла к нему спиной и ничего не замечала. Она вернула ящик на место и выдвинула второй. Тот был забит одеждой. Она достала пару рубашек, штанов, носков и трусов и оставила их на койке Быка — теперь застеленной и без Быка, которого уволокли, чтобы набить чучело, бальзамировать, сжечь или что там с такими делают.