которые убивали любого члена экипажа, оказавшего хоть малейшее сопротивление. В соответствии с этим Лальман потребовал ареста Пиццамано (чей рассказ о событии он заклеймил как нагромождение лжи), тюремного заключения для всех прочих и последующей их передачи Бонапарту для наказания, а также возмещения всей потопленной собственности и немедленного возвращения выживших в Анкону.

Венецианцы, должно быть, понимали, что они не правы. Они не могли всерьез считать, что один небольшой французский люгер намеревался напасть на город, а если даже и так, то он не мог причинить серьезного ущерба. Ложье, возможно, вел себя несколько высокомерно, однако это не оправдывало явное намерение Пиццамано его уничтожить. Чтобы минимизировать последствия этого катастрофического происшествия, единственным разумным решением было бы извиниться перед французами, выплатить справедливую компенсацию (которая стоила бы Венеции совсем недорого), начать расследование и затягивать его до тех пор, пока французы не вернутся во Францию или пока вся эта история не забудется. Вместо этого сенат принял 22 апреля резолюцию, в которой благодарил Пиццамано, хвалил его за мужество и патриотизм и выделял дополнительное месячное жалованье экипажам полубаркасов и всем прочим участникам событий. Если бы Венеция намеренно желала убедить Наполеона в своей враждебности (хотя его и не нужно было убеждать), она вряд ли справилась бы с этим лучше.

Среди всех несчастных героев, сыгравших свою роль в последнем акте венецианской драмы, мало кто заслуживает нашего сочувствия больше, чем Франческо Донато и Лунардо Джустиниани – два посланника, которых отправили к Бонапарту с ответом на его письмо и поручением умиротворить его в меру своих возможностей. Даже физическая сторона их задачи была достаточно неприятной: на протяжении всей своей карьеры Наполеон славился скоростью передвижения, и, должно быть, для двух пожилых венецианцев стали настоящим кошмаром изнурительные дни и ночи, проведенные в попытках его догнать, и бесконечная тряска по одним из самых плохих горных дорог в Европе, которая лишь изредка прерывалась несколькими часами сна, проведенными на кишащем паразитами и дурно пахнущем постоялом дворе. Вряд ли их настроение могла улучшить перспектива бурных сцен, которые, как они знали, их ожидают, когда они наконец догонят Наполеона. И это еще не все; в каждом городке или деревне, где они останавливались для отдыха или в поисках информации, их ушей достигали одни и те же слухи: Франция заключила мир с Австрией, и жертвой на алтаре этого мира должна стать Венеция.

Погоня длилась больше недели, и лишь 25 апреля в Граце два утомленных посланника наконец добрались до французского лагеря. Бонапарт принял их немедленно, вел себя довольно любезно и молча выслушал их уверения в дружбе и доброй воле. Внезапно выражение его лица изменилось.

«Освободили ли пленных?»

Джустиниани начал отвечать, что все французы, и поляки, и даже некоторые жители Брешии находятся на свободе, но его гневно прервали.

«Нет-нет, я настаиваю на освобождении всех пленных, всех тех, кто был арестован за свои политические убеждения с тех пор, как я прибыл в Италию… Если этого не произойдет, я сам приду и открою ваши тюрьмы, ибо я не стану терпеть вашей инквизиции, вашего средневекового варварства. Каждый человек должен быть волен выражать свое мнение… И как быть со всеми теми, кого вы, венецианцы, убили? Мои солдаты вопиют о мести, и я не могу им отказать… С убийцами нужно разобраться; любое правительство, неспособное обуздать своих подданных, – это слабое и глупое правительство, и оно не имеет права на существование».

Во время этой тирады посланники делали все возможное, чтобы усмирить нараставшую ярость Бонапарта. Виновные в насилии против французов, уверили они его, уже предстали перед правосудием. Если ему известно о других случаях преступлений, оставшихся безнаказанными, ему достаточно сообщить им об этом, и все эти дела будут немедленно расследованы. Но к тому времени Наполеон уже никого не слушал. Он расхаживал взад и вперед по комнате, и с каждым шагом увеличивалась скорость и многословность его итальянской речи с сильным корсиканским акцентом. Он принялся яростно обличать Венецию, ее правительство и народ, обвиняя их в вероломстве, лицемерии, некомпетентности, несправедливости и в самом серьезном, по его мнению, грехе из всех – враждебности по отношению к нему и к Франции; закончил он свою речь словами, которые вскоре эхом отзовутся в сердце каждого венецианца:

«Я не потерплю никакой инквизиции, никакого сената, io sarò un Attila per lo Stato Veneto – я стану Аттилой для государства Венеция».

Оба посланника (на детальном отчете которых, хранящемся в венецианских архивах, основан этот рассказ) желали только одного – сбежать, но Бонапарт еще не закончил. Его гнев утих, и теперь он настаивал, чтобы они остались с ним пообедать; во время обеда, который они достоверно описали в своем отчете как «крайне неловкий и затруднительный» (incommodissimo), он подверг их допросу – порой шутливому, порой откровенно враждебному – о Совете десяти, государственных инквизиторах, тюрьмах, пытках, канале Орфано (в Средние века там тайно избавлялись от нежелательных людей) и, как они выразились, «о прочих выдумках французских авторов, пытающихся опорочить или дискредитировать наше правительство, которого, как мы возражали, праведным людям нечего бояться и которое пользуется искренней любовью народа». После обеда последовала еще одна тирада, после чего несчастным посланникам наконец позволили удалиться.

На следующее утро они отбыли в Венецию, но по дороге их перехватил гонец с очередной, крайне неприятной депешей от синьории. Она начиналась с детального и несколько пристрастного описания инцидента с кораблем «Освободитель» (посланники только сейчас о нем узнали) и заканчивалась указанием немедленно добиться еще одной встречи с Бонапартом и изложить ему венецианскую версию этой истории. Посланники еще не пришли в себя после пережитого накануне, и поэтому их, возможно, стоит простить за то, что они интерпретировали это указание несколько вольно и решили сначала сообщить эту новость Наполеону письмом. Два часа спустя они получили ответ:

Господа!

Я с негодованием прочел ваше письмо, касающееся убийства Ложье, каковое событие – не имеющее себе равных в анналах государств нашего времени – вы сделали еще более вопиющим, сопроводив его паутиной лжи, при помощи которой ваше правительство пыталось себя оправдать.

Я не могу принять вас, господа, поскольку с вас и с вашего сената каплет кровь. Когда вы доставите ко мне адмирала, давшего приказ открыть огонь, командующего крепостью и инквизиторов, руководящих венецианской полицией, я выслушаю ваши оправдания. Тем временем вам следует без промедления покинуть материковую часть Италии.

Однако, господа, если только что полученная вами депеша касается инцидента с Ложье, вы можете явиться ко мне.

Бонапарт