Шрифт:
Закладка:
Однако с начала XVI в. ее падение медленно набирало темп; изредка оно прерывалось какой-нибудь зрелищной победой или успехом, но когда дым рассеивался и радостные крики стихали, ее триумфы всегда представлялись иллюзорными, а то, что изначально провозглашали поворотной точкой в судьбе Венеции, оказывалось лишь очередным этапом движения вниз. Превозносимая победа над турками при Лепанто в 1571 г. не принесла ей ничего хорошего; завоевания Пелопоннеса Франческо Морозини в 1685 г. продержались меньше тридцати лет; а ликование, с которым венецианцы приветствовали успешные военные столкновения Анджело Эмо с берберскими пиратами в 1770-х и 1780-х гг., лишь доказывало, как сильно они нуждались в ободрении и как низко пал их моральный дух.
К тому времени стал очевидным и другой факт. Несмотря на то что культурная жизнь процветала, а экономика переживала подъемы и спады, властвующая элита была смертельно больна. Словно бы конституция – та самая чудесная конституция, которая хранила республику до тех пор, пока та не смогла похвастаться периодом непрерывной власти, длившимся дольше, чем в любом другом государстве Европы, – в конце концов износилась, а вся ее прежняя гибкость и устойчивость исчезли. Степень влияния, которым обладал, к примеру, Андреа Троно, целое поколение бывший фактическим диктатором Венеции не благодаря занимаемым постам, а исключительно из-за своего характера и личности, была бы немыслима в прежние времена – это нарушило бы ключевой принцип, за который республика всегда боролась: слишком большая власть не должна сосредоточиться в руках одного человека. Даже после смерти Троно Паоло Раньеро и его друзья склонны были править через небольшие, полуофициальные группы и фракции, некоторые члены которых могли время от времени занимать ответственные посты в коллегии или других органах власти, но не теряли влияния даже по истечении срока своих полномочий. Подобная система при всех ее недостатках не обязательно подразумевала слабое правительство, по крайней мере в краткосрочной перспективе; при наличии сильной руки у руля она даже могла способствовать более быстрому принятию решений и более решительным действиям в кризисные моменты. Но в руках посредственностей она не могла не подрывать конституционную силу государства, делая его бессильным противостоять идеологической и военной угрозе революционной философии, с одной стороны, и Наполеону Бонапарту – с другой. Так что Бонапарт, при всем его бахвальстве, не может считаться единственным человеком, ответственным за падение Венеции. Он был тем, кто нанес последний смертельный удар, однако Светлейшая республика уже была обречена. Истощенная, деморализованная и неспособная идти в ногу с меняющимся миром, она просто утратила волю к жизни.
Смерть Венеции оплакивали лишь ее граждане, да и то не все. Что же касается Европы и остальной Италии, республика умерла без единого друга. Дилетанты восхищались ее красотой, распутники стекались в нее в поисках удовольствий, но мало кто из иностранцев любил ее ради нее самой. В этом не было ничего удивительного и нового. Для внешнего мира она никогда не была особенно привлекательной. В дни величия часть ее непопулярности объяснялась завистью – к ее богатству, роскоши и превосходному географическому положению, делавшему ее неприступной для вторжения и нападения; но это еще не все. Венецианцев считали высокомерными и властолюбивыми; этого мнения особенно придерживались другие жители Италии. Венецианские купцы, хоть в целом и не бывали нечестными, но заключали кабальные сделки на немилосердных условиях. Венецианские дипломаты были обходительны, но при этом почему-то всегда казались и немного зловещими. Как нации, венецианцам не хватало тепла и страсти. Казалось, им даже неинтересно, вызывают ли они симпатию. Словом, они были холодными людьми.
По крайней мере, такова была их репутация – не совсем уж незаслуженная. В чем Венецию неверно оценивали (и продолжают делать сегодня), так это в том, какой способ управления она для себя выбрала. Более половины тысячелетия она повсюду считалась полицейским государством, тиранической олигархией, которая арестовывала без обвинений, сажала в тюрьму без суда и выносила приговор без права обжалования, не давая своим гражданам (за исключением немногих избранных) права голоса в управлении, свободы слова и свободы действия. Всем читателям этой книги давно стало ясно, что подобное представление о венецианском политическом строе не соответствует действительности. Если республика и была олигархией, то эта олигархия основывалась на необыкновенно широкой выборке: в Большом совете часто насчитывалось более двух тысяч членов; внутри этого круга демократические принципы соблюдались с почти преувеличенным почтением (вплоть до нескольких последних десятилетий) – строже, чем в любой другой стране западного мира, где и не мечтали о всеобщем избирательном праве и даже не считали его желательным. Венецианские дожи были далеко не тираны и обладали гораздо меньшей реальной властью, чем любой европейский государь, а те, кому эту власть доверяли, могли пользоваться ею лишь через систему советов и комитетов, чьи строгие электоральные законы и постоянно меняющийся состав препятствовали самым решительным амбициям.
Именно эта система коллективной ответственности и создала Венеции репутацию полицейского государства – более, чем любая допущенная внутри страны несправедливость. Комитеты, в особенности те, чей состав не оставался неизменным дольше одного или двух месяцев, должны были быть безликими, что, в свою очередь, наделяло их ложным ореолом таинственности и секретности. Нельзя отрицать, что и Совет десяти, и инквизиторы пользовались услугами шпионов и информаторов – как и любая служба безопасности от начала времен; но подобные органы власти следует судить не столько по их методам (если только они не подразумевают насилие или его угрозу), сколько по тем целям, для которых они их применяют. Аресты в Венеции обычно происходили только после самого тщательного расследования, а приговоры редко бывали суровыми (кроме тех, которые выносили участникам заговоров против государства). Кроме того, их было на удивление мало. Наполеон Бонапарт был не единственным, кто воображал, будто венецианские темницы переполнены политическими узниками, чьим единственным преступлением была любовь к свободе. Должно быть, он удивился, когда узнал, что перед падением Венеции на всей ее территории не было ни одного заключенного, посаженного в тюрьму за свои политические убеждения[394].
Итак, чем дольше изучаешь историю Венеции, тем неизбежнее становится вывод: по каким бы политическим стандартам ее ни судили, она выигрывает в сравнении с любым государством христианского мира – за исключением разве что последних своих дней, проведенных в старческом слабоумии. Нигде люди не жили более счастливо, нигде они
