источником окружающих Укайзо штормов. Им удалось отключить бури Ондриной Ступы, и только их — огромная анимантическая машина на вершине одной из башен города, сейчас оцепленной караулом матару, продолжала работать, поддерживая природные катаклизмы в неведомых уголках Эоры.

Через час, пролетевший быстрокрылой птицей, флот бросил якоря в древней бухте. Возвращение Хуана в их древнюю столицу, возвращение заслуженное, триумфальное, и давно ожидаемое, словно вступление хозяев в достроенный дом, началось.

***

На камнях бухты Укайзо лежала круглая и плоская подушечка, на которой сидел на коленях Кьелл. Рядом высилась небольшая каменная стела с надписями на вайлианском, рауатайском, и аэдирском. Перед ней стоял столик с жаровней, рядом с которой устроился деревянный стакан с ароматическими палочками. Еще на столике уместился небольшой кувшинчик рисового вина, и одинокая рюмка. Эльф был в простой белой одежде, белая же повязка лежала на его лбу. Рядом с ним догорали вырезанные из бумаги кружочки. Заморачиваться с копированием вайлианских и рауатайских монет он не стал, просто нарезав кругов. В конце концов, это был его ритуал.

Неподалеку раздались спешные шаги группы разумных. Кьелл и не пошевелился.

— Что ты делаешь? — раздался голос, знакомый Кьеллу, и любимый им. В нем довлели тревожные интонации. — Я нигде не могла тебя найти. Стража сказала, что ты пошел к бухте, и я боялась, что…

— Дай мне минутку, — тихо сказал он. — Я закончу, и все тебе расскажу.

Бумажные монеты превратились, наконец, в тонкий пепел, которым лениво играл бриз. Подойдя к столику, гламфеллен наполнил вином из кувшинчика рюмку, выпил часть и широким круговым движением вылил остальное. Вино пролилось на камни и частично смешалось с бумажным пеплом, превращаясь в неаккуратную грязь. Следом Кьелл взял несколько ароматических палочек и, затеплив их огнивом, повернулся к стеле и, встав на колени, отвесил ей три земных поклона-кэтоу, держа зажженные палочки перед собой. Потом он установил палочки в жаровне, и опять проделал три кэтоу. Закончив с этим, он снова наполнил рюмку и повернулся к Онеказе. Она взволнованно смотрела на него. Неподалеку с невозмутимым видом стояли двое матару — ее сопровождающие.

— Хочешь? — он протянул ей вино. — Твое любимое.

Та машинально приняла емкость, и столь же машинально ее осушила, казалось, и не заметив, что пьет. Ее лоб все так же прорезали складки тревоги.

— С тобой все хорошо? — выдохнула она, пристально глядя на него. Кьелл грустно улыбнулся.

— Я, кажется, знаю, как я выглядел в тот день, когда я вернулся с Мотаре о Кози, и увидел тебя раненной и изможденной.

— О, ты тогда выглядел ужасно, — ответила она с вымученной улыбкой. — Я даже хотела было отдать приказ своим сиделкам, чтобы они занялись тобой.

— Вот-вот. Не волнуйся так. Ты не отходила от меня надолго с того самого случая в Некетаке, во время переезда. Когда ты упомянула убитых мной вайлианцев, рауатайцев, и Принчипи, и мной снова овладела вина, — Онеказа, глухо охнув, дернулась было к нему, но он остановил ее, подняв руку.

— Я не могу словами выразить, как я ценю то, что ты делала для меня. Ты стала моим спасательным кругом в той пучине душевной боли, в которой я тонул. Но я не могу быть твоим бременем. Это попросту неприемлемо, — Он с легкой улыбкой покачал головой. — Поэтому я провел несколько ночей в медитации, пытаясь разобраться, наконец, в своих эмоциях. Надо было поступить так с самого начала, сразу после битвы за Укайзо, но, — он виновато улыбнулся, — я слишком увлекся тобой, нашей близостью, и всем тем счастьем, что ты мне дарила, и в результате проморгал зарождение Синь Мо.

— Синь Мо? — спросила женщина, с трудом произнося звуки чуждого языка. — Что это?

— Внутренний демон, — Кьелл потер лоб. — Чудовище, которое на самом деле я сам. Мои слишком сильные чувства, извращенные и задушенные моим их неприятием, — он бессильно усмехнулся. — Мой самый страшный враг. Ты видела моего Синь Мо в день, когда тот огр тянул к тебе лапы, извергая гнусности из своего грязного рта. Я тогда стал едва ли не другим разумным, той версией себя, которой не хотел бы быть. Его видел Спатта Ругиа, мерзавец, посягнувший на твою жизнь. Я простил их обоих — и Спатта Ругиа, в тот момент, когда он испустил дух, и глупого огра, когда он превратился в тонкий слой мяса на стенах храмовой залы. Я простил, — он указал на каменную стелу, — и этих разумных, и себя вместе с ними. Во время медитации ко мне пришло озарение, — пожевав губами, он приблизился к Онеказе и взял ее за руку. Она сжала его ладонь в ответ.

— Я уважал этих разумных за их стойкость, но никак не мог отпустить. Не мог отпустить ни свою вину за их смерть, ни свою злость на них, за то, что они предпочли смерть бегству. Злость на их ненужное геройство, отравившее меня ядом бессилия, породившее моего Синь Мо. Я долго раздумывал об этом, а потом прекратил. И в пустоте бездумья и отрешенности ко мне пришел ответ — чтобы разрешить эту проблему, избавиться от этого переросшего в вину уважения, и отпустить их, мне нужно всего лишь… — он улыбнулся и пожал плечами. — …Отпустить их, и отдать им их уважение. Я использовал зримое воплощение этого действия — ритуал, так как этот Синь Мо слишком уж долго грыз мою душу. Я выказал этим разумным свое уважение, поставив здесь, в месте нашей битвы, их духовную табличку, — он кивнул на каменную стелу. — Прочти, — попросил он ее.

— «Духовная табличка[1] воинов Рауатая, Вайлианских Республик, и Принчипи сен Патрена, павших в битве за Укайзо. Их путь был ложен, но сердца оставались полны отваги до последнего вздоха,” — прочла надпись Онеказа.

— Это еще и немножечко мемориал, — с извиняющейся улыбкой произнес Кьелл. — Надеюсь, ты не возражаешь — враги, как-никак.

Она только помотала головой, глядя ему в глаза.

— Я проводил их в последний путь со всеми положенными почестями, — продолжил он. — Я ношу по ним траур, — он указал на свои белые одежды и повязку, — но не буду носить его долго. Моя душа полностью исцелилась, — гламфеллен улыбнулся, светло и спокойно. — Нет прошлого — оно исчезло, и не имеет надо мной власти, нет будущего