Шрифт:
Закладка:
С. 508. …удерживал двух святотатцев <…> старавшихся добыть из‐под стекла черные чаврики <…> над червем в спирту, кто над черепом… – Набоков подбирает созвучные слова (чаврики, червь, череп), начиная ряд неологизмом, образованным от глагола чавереть (или чавреть) – вянуть, сохнуть, загнивать (Словарь Даля). Далее об этих загадочных чавриках сказано, что это было «собрание странных черных шариков различной величины <…> они чрезвычайно напоминали подмороженный навоз». «Святотатцы» и «череп» намекают на то, что чаврики – это мощи.
С. 512. …и при свете фонаря, форма которого уже давно мне кричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески… – Л. Фостер отметила здесь аллюзию к «Невскому проспекту» Н.В. Гоголя: «В описании “всамделишного” Ленинграда ясно звучит гоголевский мотив фонарей: помните, в “Невском проспекте” Гоголь предостерегал против обманного света фонарей и предупреждал не верить ничему, что видно при их свете?» (Фостер Л. «Посещение музея» Набокова в свете традиции модернизма // Грани. 1972. № 85. С. 185). После переезда в США в 1940 г. Набоков много писал о Гоголе и выступал с лекциями о нем в американских университетах, говоря о его влиянии на Кафку и Джойса и разбирая технику его «живописных» приемов; одна из лекций носила название «Гоголь, западноевропейский писатель» (Набоков В. Переписка с Михаилом Карповичем (1933–1959) / Предисл., состав., примеч., пер. с англ. А. Бабикова (Библиотека «Литературного наследства». Новая серия. Вып. 2). М., 2018. С. 149).
«…инка сапог», – но не снегом, не снегом был затерт твердый знак. – По-настоящему эффект с противоречием между классическим русским и советским правописанием был передан лишь в первой журнальной публикации рассказа, напечатанного по старой орфографии: слово «сапогъ» было набрано в ней без ера. В английском переводе рассказа слова вывески даны по‐русски латиницей.
ЛИК (ноябрь 1938; Русские записки. 1939. № 14. Февраль). Рассказ вошел в сб. «Весна в Фиальте».
«Посещение музея» и «Лик» были задуманы на Французской Ривьере, с публичным чтением двух этих рассказов Набоков выступил 2 декабря 1938 г. в Париже (ВНРГ, 571–572).
Г. Адамович дал «Лику» высокую оценку, по‐своему истолковав его замысел: «“Лик” – рассказ с двоящейся темой. Сначала может показаться, что это повествование о молодом актере, существе ничем не замечательном, трусливом, болезненном и расчетливом. Потом выясняется, что актер – это только вступление, а все значительное и важное в “Лике” относится к его родственнику, опустившемуся, озлобленному эмигранту, возмущенному – как знаменитый леонидо-андреевский герой – тем, что “другие хорошие, когда он плохой”… <…> Сирин издалека, нарочито рассеянно подходит к главному предмету своего рассказа – и внезапно наводит на него ярчайший свет. Эффект получается разительный! Может быть, это только эффект, и последняя, не лишенная какого‐то чрезмерного изобретательного “шика” фраза о туфлях на такое предположение наводит, но Сирин не моралист, не проповедник, не наблюдатель, он именно “артист”, и требовать от него чего‐либо похожего на программное сочувствие “малым сим” мы не вправе. Его искусство способно такое сочувствие вызвать – и этого достаточно! Надо сказать, что редко приходилось читать в последние годы вещь столь ужасную по внутренней своей тональности, леденящую и притом правдивую. Можно усмотреть в этом рассказе лишь мастерское изложение случая из газетной хроники, но можно отнестись к нему и иначе: как к эпизоду из настоящей трагедии, где рок хоть измельчал, но еще остался божественно-беспощадной и слепой силой» (Адамович Г. Литература в «Русских записках» // Последние новости. 1939. 16 февр. С. 3).
В 1940 г. в нью-йоркской газете «Новое русское слово» была напечатана автопародия на рассказ, озаглавленная «Зуд» (см. Приложение).
С. 514. …в Малую Лету <…> которая обслуживает театр… – В черновой рукописи рассказа вычеркнуты варианты: (1) «столь отличающуюся тем от большой, что напоминает, между прочим, наш Обводной канал или Фонтанку в осеннюю ночь»; (2) «тем, что ее утопленниц иногда воскрешают» (LCA / Writings, 1918–1964 / Box 8, reel 7).
…ходко сбитый автором из мистики и похотливости… – В рукописи: мистики и любострастия.
С. 515. …Александр Лик (псевдоним)… – Лик (личина) – эвфемизм для лицедея. В английском переводе рассказа у него другое имя, сообщается и фамилия: Лаврентий Иванович Кружевницын (псевдоним Лик, таким образом, в английской версии составлен из инициалов героя); Колдунов вместо «Саша» обращается к нему: «Лаврентий, Лавруша».
С. 522. …каким он запомнился – грубым, мускулистым гимназистом, с коротко остриженной головой <…> Колдунов учился безнадежно плохо: <…> младшие постепенно до него дорастают в оцепенении страха, и потом, через год, с облегчением оставляют его позади. Отличался он наглостью, нечистоплотностью, дикой физической силой: после возни с ним всегда пахло зверинцем. – Прототипом Колдунова, как заметил Ю. Левинг, стал однокашник Набокова по Тенишевскому училищу Григорий Попов, о котором Набоков вспоминал в «Других берегах»: «…силач Попов, гориллообразный, бритоголовый, грязный, но довольно добродушный мужчина-гимназист <…> который ежегодно “оставался”, так что, вероятно, вся школа, класс за классом, прозрачно пошла бы через него, если бы в 14‐м году он не убежал на фронт <…>» (Набоков В. Другие берега. С. 214). Автобиографическая составляющая «Лика» могла быть следствием воскрешенного в памяти образа Попова в письме Набокова от 4 сентября 1937 г. к другому своему однокашнику Самуилу Розову. В нем Набоков писал: «Попов! Пушка нашего детства, единственный человек, которого я в жизни боялся. <…> Помнишь, как он ходил, руки до колен, громадные ступни в сандалиях едва отделяются от пола, на низком лбу одна-единственная морщина: непонимания полного и безнадежного, непонимания собственного существования. Весь в черном, черная косоворотка, и тяжелый запах, сопровождающий его всюду, как рок. Даже в зрелом возрасте я иногда вижу в кошмаре, как Попов наваливает<ся> на меня» (Набоков В. Письмо С. Розову / Вступ. заметка, публ., коммент. Ю. Левинга // Набоков: pro et contra. Антология. Т. 2. С. 17). Кроме Попова, которого Набоков с той поры не встречал, в Колдунове, возможно, нашли отражение черты еще одного его товарища по училищу, В. Шмурло, встреча с которым у него состоялась в Берлине: «Однажды, кажется, в 25 году, ввалился ко мне Шмурло, прибыв из Сибири, – хам хамом, с какой‐то бодрой черносотенной искрой в глазах <…> В Берлине он жил у приятеля-гинеколога, спал на какой‐то гинекологической мебели и весь день пил водку, которую сам делал. Затем он преуспел в Африке, на Côte d’Ivoire, – и вдруг снова появился – сперва позвонил по телефону, – но я был уже не так глуп и, сославшись на грипп, избежал его» (там же).
С. 531. Значит, я, по‐твоему, последняя хамская тварь, которая и должна погибнуть? – Аллюзия на слова Раскольникова «<…> вошь ли я, как все, или человек? <…> Тварь ли я дрожащая или право имею…» («Преступление и наказание», V, 4). В речах Колдунова пародируются мотивы Достоевского и экзальтированность некоторых его героев.
