Шрифт:
Закладка:
Это было начало…
Только начало, которое мы видели восьмилетними мальчиками. Ничего более. История классовой борьбы начинается уже в те далекие времена, когда люди оставили первобытный образ жизни. В эпоху капитализма эта борьба всего-навсего приобрела другие формы. Однако человеку нужно долго жить, чтобы не только понять, но и явственно почувствовать это. Можем ли мы сравнивать прошлое с настоящим? Обязаны. Захлестнутая людскими волнами Вацлавская площадь. Руководители партии на трибунах. Лес флагов и знамен. Вся площадь, ликующая, поющая и танцующая, радостно оживает от белых блузок, красных галстуков и легких разноцветных флажков. А вслед за ними движутся организации, организации, организации, местные и заводские, тысячи лозунгов, портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Готвальда, Димитрова, Мао-Цзэ-дуна, Ракоши, и снова Готвальд, Готвальд, Готвальд и другие деятели партии. Синие комбинезоны рабочих Шкодовки, Татры, Кольбенки, Збройовки, «Рудого Летова»… Коллективы заводов с гордостью демонстрируют свою продукцию — достижения двухлетки. Проходят все новые и новые массы трудящихся. И вот — явление в Чехословацкой республике совсем необычное — впервые сплоченные воедино ряды солдат и членов Корпуса Национальной безопасности. А дальше — тоже нечто абсолютно новое и важное, возникшее в республике только при народно-демократическом строе, — дисциплинированное море заводской милиции: лес винтовок, твердый, решительный шаг по мостовой завоеванного города.
Нет, это не демонстрация людей, готовящихся к борьбе, это ликование и торжество победителей. Празднуют ли пролетарии, народы свою победу во всем мире? Еще нет. Только от Китая до Чехословакии! Только — говорим мы, совершенно не претендуя на скромность, ибо тем, кто идет за нами, будет принадлежать уже весь мир. Когда наше поколение бросает взгляд на пройденный путь, оно не сомневается в исходе последней и решительной битвы. Впрочем, оно не сомневалось в этом никогда.
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О 1920 ГОДЕ{308}
Это был самый беспокойный год в моей жизни. Но теперь, когда мои воспоминания поблекли, события его кажутся такими далекими, что я не знаю, сумею ли воспроизвести хотя бы некоторые из них. К тому же сразу после возвращения из Советской России{309} у меня было столько работы и волнений, что не появлялось даже желания вести какие бы то ни было записи.
К концу 1919 года в Чехию из Страны Советов начали поодиночке пробираться первые чешские коммунисты. Я тоже объявил себя сторонником коммунизма. Но того, что рассказывали и знали эти люди, было для меня слишком мало. Мне хотелось собственными глазами увидеть родину победившего пролетариата. Однако дорога в Советский Союз оставалась наглухо закрытой. И вот в конце девятнадцатого года мы — три чеха — решили: будь что будет, — отправимся туда на свой страх и риск. Поездку мы представляли себе весьма наивно, можно сказать — по-детски наивно. У нас не было даже денег на дорогу: едва ли у всех троих набралось хотя бы несколько тысяч крон, да еще я получил от какого-то родственника четыре золотые двадцатикроновые монеты и всерьез намеревался творить с ними чудеса. В первых числах января 1920 года мы тронулись в путь. В брюках у нас были зашиты написанные на кусочках шелка удостоверения, адресованные Российской Коммунистической партии (большевиков). Их выдал нам и помог спрятать Ярослав Гандлирж{310}, выполнявший тогда обязанности секретаря секции III Интернационала, которая получила полномочия для работы в Чехословакии еще до образования в чешской социал-демократической партии революционного, левого крыла{311}. Он же принимал меня в партию. Где-то близ Румбурка{312} незнакомый товарищ перевел нас с Салатом-Петрликом{313} через границу. Третий спутник должен был присоединиться в Берлине. Туда мы и направились.
Уже в Берлине возникли первые затруднения. У меня оказался только старый паспорт, у Салат-Петрлика вообще не было документов, а у нашего товарища — лишь просроченное удостоверение какого-то ведомства. Между тем, легкомысленно предполагая, что здесь никто не понимает по-чешски, мы запаслись всего двумя конспиративными адресами. Впрочем, Салат-Петрлику за небольшую взятку удалось раздобыть литовский паспорт, и утром мы отправились по одному из адресов… Фешенебельный квартал с виллами и особняками. Нас впустили в дом. Подходим к дверям. На табличке — титул какого-то высшего государственного чиновника. Здесь нужно назвать две фамилии. Отворяет нам элегантная дама. Держа дверь полуоткрытой, она сухо отвечает, что такие в квартире никогда не проживали. Тогда мы выражаем желание поговорить с главой семейства. «Господин советник умер в прошлом году», — говорит она и захлопывает дверь. Снова нажимаем на звонок. Никакого впечатления. Но адрес наверняка правильный, и мы упрямо ждем. Наконец, хозяйка открывает. «Есть ли у вас дети?» — спрашиваем мы. «Нет», — резко отвечает она и снова захлопывает дверь. После повторных звонков появляется молодой мужчина и категорически заявляет: «Тут либо ошибка, либо неслыханное легкомыслие». Но этот хоть разговаривает с нами.
Да, путешествие начиналось скверно.
Через весь Берлин мы поехали на поиски второго адреса. Унылый пролетарский жилой дом. Пролетарская кухня. Пожилая женщина-пролетарка. «Здесь проживает такой-то?» — «Я такого не знаю, а муж на работе». Мы разговорились, рассказали, откуда приехали, чего хотим. Женщина нам поверила и долго расспрашивала о положении рабочих в Чехии. У нас сложилось впечатление, что она умышленно затягивает разговор, словно кого-то ожидая. Вдруг открылись двери соседней комнаты, и на пороге появился тот, кого мы искали, — наш третий попутчик. Он собрал чемодан, и мы, попрощавшись с хозяйкой, ушли. Следующим было посещение литовского консула. Этот весьма приветливый господин явно не научился еще выполнять свои служебные обязанности — он не заметил, что паспорт Салата фальшивый, и после непродолжительного разговора дал нам разрешение на въезд в Литву. Не прошло и дня, как мы ехали к литовской границе. На немецкой пограничной станции у нас осмотрели багаж, заглянули в наши чехословацкие документы,
