— Так ладно, что уж с вами делать, с молодоженами, — хмыкнул я, слегка посетовав, что такая вещь прошла мимо моего внимания. А вообще — прошла мимо, так и прошла.

Стало быть, до Парижа я кое-как доехал, а там, практически «на автомате» позвонил своим, да еще и пристрожил? Ну и ну. И как это я умудрился? Впрочем, я молодец. Представляю, что бы случилось, если бы потерял сознание в вагоне. Из вагона бы не выкинули, понятное дело, но что могли решить, если человек без сознания и с температурой? Отвезли бы в больницу, положили бы в инфекционное отделение, стали подозревать какую-нибудь болезнь, вроде испанского гриппа, а то и тифа. А там, глядишь, чего-то бы подхватил, вроде холеры или малярии. А еще ведь ума хватило попросить ехать за мной именно Петровича.

— Ребята, дайте руки, — попросил я, вытаскивая свои собственные из-под одеяла. Ухватив и Петровича и Светлану Николаевну, пожал их ладони и сказал. — Спасибо вам. И спасибо, что вы у меня есть.

Потряс, а потом уронил руки обратно на постель. Что-то они у меня плохо держатся на весу. А еще и дрожат.

Кажется, от неожиданной благодарности смутились все. И Петрович, и его боевая подруга, а больше всех я сам. Что-то на меня такое накатило. Светлана Николаевна вытерла слезу, а Исаков нарочито грубовато спросил:

— Скажи-ка, товарищ командир, у тебя сколько контузий было? Про одну я знаю, которая под Кронштадтом была. Шрамы мы тут твои видели, Света вся обрыдалась.

Как это они мои шрамы видели? Ух ты, а ведь меня и раздели, и переодели.

Так, а сколько их у меня было-то, контузиев? Под Кронштадтом, когда словил шрапнель в грудь, но жив остался — это раз. А еще была пуля, когда мужики восстали. Но это ранение. А вот когда еще один мятеж был, под Шексной? Кажется, тоже приложило, а это считать? Да, а ведь у моего Володьки Аксенова было и ранение, и контузия.

— Три штуки, — сообщил я. — Самая первая — на германской, хотя ранение от австрийцев. А две уже после. — Подумав, решил задать вопрос, который меня мучил очень давно, еще с того времени, когда я первый раз открыл «Записную книжку нижнего чина». — А вот скажи мне, товарищ штабс-капитан, как опытный человек, войны прошедший, да еще и кавалер орденов. Как такое возможно — чтобы и штыком получить, да еще и контузию?Если мы с австрийцами в рукопашной сошлись, отчего по нам огонь отрыли?

— Так тут по-разному могло быть. Допустим — пошли австрийцы в атаку, нашей артиллерии приказ отдали бить по противнику, а вашим командирам о том не довели, а вы уже в контратаку пошли. Вот и попали под собственный огонь. Или наоборот — вы в атаку пошли, а австрияки навстречу, а их артиллерия огонь открыла. А могло и такое быть. Сцепились вы в рукопашную, неприятеля много, а начальство вас решило списать — мол, все равно пропадете. Вот, тогда по вам и шарахнули — и по австриякам, и по своим. Или австрияки огонь открыли. На войне всякое бывает. От своего огня потери, иной раз такие бывают, что и враги не нанесут. А то ведь и бомбу кто-то мог рядом кинуть. И так бывает.

Да уж, да уж. Петрович зря говорить не станет. Чай, русско-японскую прошел, империалистическую, а еще и гражданскую. Потери от «дружественного» огня были во все времена. И в моем времени, кстати.

— А какая число сегодня? — спросил я, заранее приготовившись к плохой новости. Дескать — уже число второе или третье.

— Завтра первое сентября.

Первое — это завтра, а прием у меня второго, в три часа пополудни. Значит, мне как-то нужно встать, себя привести в порядок, а потом либо в торгпредство ехать, либо к Наташе. Моя попытка встать с постели была сразу же пресечена Петровичем. Бывший штабс-капитан без особых усилий уложил мою вялую тушку обратно на кровать.

— Лежи, товарищ начальник, вставать тебе пока не велено. Доктор велел тебе спать побольше. Мол — лекарств от контузий все равно нет, поэтому сон — лучшее лекарство. Он тебе веронал оставил. Велел, чтобы как в сознание придешь — пилюльку выпить.

Веронал? Веронал я уже ел, но тогда другие обстоятельства были. Нет, веронала не хочу. Побочка замучает. Лекарства, блин…

— Спробуй заячий помет!

Он — ядреный! Он проймет!

И куды целебней меду,

Хоть по вкусу и не мед[2].

— Это откуда такое? — удивился Исаков, услышав мое бормотание.

— А это стихи такие. Слышал где-то, а кто автор — не помню. Может, слова народные, — бодро соврал я. Не говорить же, что стихи написаны еще не родившимся автором? — Это я про то, что уж лучше заячью какашку съесть, чем веронал. Я же потом дня три спать буду.

— Ясно, — хмыкнул бывший сапер. — Вечно из тебя то стихи прут, то песни, о которых никто не слышал. Но коли пилюлю не хочешь, тогда я тебе средство одно подскажу. Самое надежное, самое народное. И вкуснее, чем какашка. Свет, где там у нас коньячок-то стоит?

— Саша, начальнику нашему сейчас ужинать надо, а уже потом лекарство принимать, — возмутилась Светлана Николаевна. — А коньяк он все равно пить не станет, разве ты забыл?

Прислушавшись к себе, голода пока не почувствовал.

— Да я еще не созрел для ужина.

— Тогда коньяк, — твердо сказал Петрович, вытаскивая откуда-то бутылку и стакан. Простой такой, граненый. Значит, у супруги он спрашивал лишь для проформы.

— Много не налью, а полстакана вполне хватит. И не вздумай сказать — дескать, из староверов я, непьющий, или алкоголиком был — пить нельзя ни капли, все равно не поверю. От половинки стакана еще никто не умирал, даже староверы или непьющие, вроде тебя. Пей!

Но выпить коньяк я не смог. От одного только запаха стало выворачивать. А когда попытался влить в себя насильно, то раскашлялся. Видимо, какая-то особенная реакция организма. И, не исключено, что это связано с переносом моего сознания из своей реальности в эту.

— Издевательство над продуктом! — сурово сказал Петрович. — Переводишь, товарищ начальник, драгоценный нектар. Тогда придется веронал лопать.

— Не надо, — отозвался я. — Ни веронала не надо, ни коньяка и по башке меня тоже можно не бить. Я так засну.

Пообещать легче, чем выполнить. Мысли лезут. И по поводу моей неожиданной отключки, и по поводу сна. Второй уже мне такой пришел. Не иначе — тутошняя реальность сигнал шлет о том, что будет.

И что получается? Аксенов теперь дослужился до высоких чинов, но ума не прибавил, коли поперся на самую границу, накануне войны. Под танками, вместе с учениками не погибну.

Но что радует, так это то, что я пережил тридцать седьмой год. А был ли он вообще здесь? Так, что еще? А еще, что пограничники и армейские части имеют на вооружении ППС. Но его, вроде, только в сорок втором стали выпускать? Значит, здесь это случилось раньше. И что-то еще меня должно было порадовать. Что именно? Ах, так ведь Кижеватов сказал, что у него имеется рация. Пусть и поврежденная, но это уже детали. Значит, в начале войны у нас имелась не только проводная связь, но и беспроводная! И Пинск пока наш, а не немецкий, и от Белостока должны наши подойти. Ничего не понимаю.

Начал проваливаться в сон, но успел подумать. Вроде бы, война началась не так, как должна начаться, но все равно плохо. Мне нужно, чтобы никакой войны не было. И мне бы такой сон увидеть, в котором мы с Наташкой гуляем с внуками, а я, не в военной форме, а в пиджаке. Предположим — тружусь на должности директора архива, или музея. В крайнем случае — книги стану писать. И плевать, если мы уже будем немолодыми. Наташу я и старенькой любить буду, а что до самого себя — так мне любой возраст хорош.

И никаких орденов не надо, кроме тех, что у меня уже есть.

[1] Не нужно писать в комментах, что на самом деле это Шмайсер не имел отношения к созданию этого автомата. Автор знает.

[2] Стихи всем известны, автор тоже. Но из уважения к поэту должен все-таки сказать, что слова Леонида Филатова.

Глава 12

Свежий кавалер

Президент Французской республики — мсье Мильеран, грузный усатый дядька, похожий на моржа в очках, прикрепил мне орден Почетного легиона чуть выше, чем моя георгиевская медаль «За храбрость» (ладно, моя собственная лежит Лубянке, но эта почти