настоящие. Только настоящее и трогает человеческую душу.

Они ехали по шоссе Омэ. Местность вдоль дороги все больше наполнялась зеленью, временами попадались рощицы великолепных вязов. Деревья привольно тянули стройные ветви к синему небу, их заросли были точно огромная сеть, заброшенная в небесный океан.

Кадзу наслаждалась редкой дальней поездкой, настойчиво предлагала Ямадзаки бутерброды, ела и сама. Она не скучала без мужа, считала, что причиной тому работа, которую она, вне всякого сомнения, делает ради него, а их духовная связь только укрепилась. Но эта капризная духовная связь в последнее время стала исключительно фантазией Кадзу, приобрела ее собственное толкование.

Старинный тихий городок Омэ счастливо избежал бедствий войны. Кадзу остановила машину перед муниципалитетом и в окружении репортеров местной газеты, с которыми заранее связался Ямадзаки, направилась в кабинет главы города. Встретилась с ним, вручила денежное пожертвование на башню Тюрэйто. Помощник главы и хореограф, земляк Кадзу, тоже сели в машину, и все направились в парк Нагаяма на закладку башни. Дорога шла по городским переулкам, пересекала небольшой мост, тянулась на север и вливалась в пологую, рассекавшую склон горы автомобильную трассу.

Кадзу громко восхищалась красотой молодой листвы, украшавшей их путь. Куда бы ни приехала, Кадзу не забывала похвалить пейзаж. Считала это политически значимым. Политик должен видеть красоту вокруг любого избирательного участка, политик обязан ценить природу. Ведь все это наполнено свежестью и очарованием созревшего плода.

Вид на парк, раскинувшийся на вершине горы, покорил сердце Кадзу. Она всплакнула у закладного камня башни Тюрэйто, одарила улыбкой женщин из клуба народной песни, которые толпились в центре парковой площади. Но вид из небольшой беседки наверху, куда ее проводили, был так великолепен, что она позабыла все дневные заботы.

Взгляду, направленному на юго-восток, открывались спокойное течение и долина реки Тамагавы, которая делала крюк на востоке за чертой города. По другую сторону реки то тут, то там возникала тень густого леса. Величественный пейзаж перечеркивали ветви многочисленных парковых сосен.

Напротив, на южных склонах, огораживающих долину с городом, отливала шафраном ворсистая молодая листва. Несмотря на ясную после полудня погоду, повсюду висела легкая дымка, и пучки молодых листьев, омытых рассеянным светом, напоминали всклокоченные после сна женские волосы. В городе, что покоился внизу, между крыш домов время от времени мелькали яркие автобусы.

– Чудесный пейзаж! Какой прекрасный вид!

– В окрестностях Токио, наверное, нет ничего похожего на парк Нагаяма, – заметил помощник. Потом, оттолкнув зажатой в руке картой фонарь – один из вывешенных в ряд от крыши беседки до ветвей сосны, – добавил: – К востоку на горизонте виден город Татикава. Отсюда, издалека, он очень красив.

Кадзу перевела взгляд туда. Река Тамагава петляла меж рассыпанных в долине рощ и на восточной границе пропадала из виду, а на горизонте сверкал белый, как глыба каменной соли, город. Самолеты, похожие на взлетающие белые осколки, поднимались в воздух и на небольшой высоте пересекали тень холма на юге. Там виднелось что-то ослепительно-белое – Кадзу решила даже, что это кладбище.

Военная база в Татикаве, которую было видно отсюда, ничем не напоминала город и походила на какое-то огромное, холодное, прилипшее к земле скопище камней. Над ним на необъятном небе висели облака самых разных форм. Ближе к земле они казались твердыми, застывшими, но чем выше, тем больше размывался их контур, они словно превращались в дым. У облаков, сгрудившихся в середине, рваный верхний край был обметан светом, а нижний окутан скульптурными тенями. Они выглядели нереальными, напоминали искусную проекцию облаков на небо.

Так мгновенный луч послеполуденного солнца в конце весны с удивительной точностью подделывал реальный вид, который узришь лишь раз. И когда ближняя роща криптомерий, заслоненная тучей, слегка потемнела, пейзаж на горизонте, будто скованный, ничуть не изменился.

В этой картине Кадзу, конечно, не ощутила ничего человеческого. Она чувствовала, что лицом к лицу столкнулась с огромным, прекрасным феноменом неорганического происхождения. То была природа, совсем не похожая на сад в «Сэцугоан», не прелестное, созданное для человека искусное изображение, которое она держала в руках. Тем не менее подобное внимание к увиденному было сродни политическому акту. Наблюдать, обобщать, руководить – политическая работа.

Душа Кадзу не была создана для анализа, но красота пейзажа, которой она мгновенно прониклась, в противоположность ее политическим мечтам, вызывавшим слезы и страсть, казалась насмешливой и будто намекала, что Кадзу не создана для политики.

В это мгновение, словно пробуждая ее ото сна, в уши ударили грохот барабанов за спиной, голоса с пластинок из репродуктора и огромный людской хор народной песни. Сначала взгляд отметил яркий цвет висевших поблизости бумажных фонариков. Их гирлянда цеплялась за клены на аллее, на концах ветвей с нежными зелеными листьями для украшения висели лиловые цветы.

Кадзу вдруг потянула Ямадзаки за руку:

– Вот, пойдемте туда. Пойдемте станцуем со всеми.

– Вы нас просто поражаете! – заметил помощник.

Кадзу уже ничего не замечала. Хореограф вместе с ней вошел в круг. Жены и дочери городских жителей, костяк местного клуба народной песни, все в одинаковых плащах, танцевали под гимн Омэ – «Гора Митакэ». Руки и ноги Кадзу задвигались сами собой, повторяя движения танцующих.

– Неважно у вас получается. Встану перед вами, а вы двигайтесь, как я. – И она хлопнула по плечу официально одетого Ямадзаки, который постоянно ошибался в движениях.

– Вы просто талант! Вас и учить нечему, – заметил хореограф.

Помощник, стоя вне круга, ошеломленно взирал на все это.

Вскоре городского вида новички, присоединившиеся к танцу, привлекли всеобщее внимание. Кадзу словно опьянела. Она растворилась в людях: коснувшись в танце тел женщин, обливавшихся пóтом под лучами солнца, вдохнув их запах, она самозабвенно, всем своим существом погрузилась в движение. Здесь не чувствовалось той стены, что вначале разделяла ее и этих незнакомых ей местных жительниц. Резкий грохот барабанов на башне и пронзительные песни с пластинок объединили Кадзу с танцующими, лицо ее взмокло от пота, она слилась с толпой.

Едва мелодия прервалась, она подбежала к помощнику:

– Я так рада! Спою «Садо Окэса»[31]. На башне, наверное, есть микрофон?

Вокруг Кадзу сгрудились деревенские женщины: большинство старше среднего возраста, все явно очень небольшого достатка. Пот размыл праздничную косметику, и проглядывала кожа – грубая, загоревшая за полжизни работы под солнцем. Искрящиеся любопытством глаза, доброжелательные, с блеском металлических зубов улыбки, выбившиеся завитки волос – таким лицам Кадзу полностью доверяла.

Помощник раздвинул толпу, повел Кадзу в башню. Лестница круто уходила вверх, но небольшая опасность дарила Кадзу счастье.

Сопровождающий объявил в микрофон:

– Сегодня на наш песенный фестиваль из Токио специально приехала супруга известного члена