из всех пар Серебряного века, из всех вообще русских пар ХХ века – самый трагический, но и самый плодотворный. Плодотворный прежде всего потому, что им обоим – и Цветаевой, и Эфрону – он позволил стать тем, чем они стали.

5 мая 1911 года молодая Цветаева, только что выпустившая первую книгу стихов, приезжает в Коктебель, в гости к Максу Волошину. Волошин играет в ее судьбе довольно важную роль. Он одновременно и первый критик, ее похваливший, и первый друг и собеседник, отнесшийся к ней по-настоящему всерьез. Волошин никогда не мог забыть их первой встречи, когда он явился в дом к ее отцу, увидел Марину обритой наголо после болезни и восхитился этой бритой головой “римского семинариста”.

Первым делом он знакомит ее с французской литературой: мать его была в ужасе от этого, а он не только присылал ей Анри де Ренье, которого, кстати, сама Цветаева восприняла как пошлость, – он присылал ей Дюма, в частности “Жозефа Бальзамо”, которого она всю жизнь перечитывала и любила. Потом пригласил в Коктебель. Она отправилась к нему в “Дом поэта”, и одним из главных ее впечатлений стала мать Волошина Елена Оттобальдовна, имевшая домашнее прозвище Пра – от “праматерь”.

Пра была крестной матерью Али, Ариадны Эфрон, поэтому довольно плотно входит в цветаевский семейный текст. Цветаева в своей обычной манере переплачивать друзьям, всех оценивать завышенно, восторгаться сверх меры, защищать таким образом друзей-поэтов от злоречия в силу определенной корпоративной солидарности, оставила воспоминания о Волошине “Живое о живом”. Там осторожно сказано, что отношения Макса с матерью были непростыми. По дневникам Волошина, изданным недавно в “Аграфе”, можно судить, что Елена Оттобальдовна сыном довольна не была. Она не любила в нем мягкости, мягкосердечия, она хотела видеть в нем мужчину-воина. Но менее всего Макс был похож на этот образ. И не только потому, что был толстым, доказывая всем нам на радость, что толстый человек может быть первоклассным лирическим поэтом. Еще Толстой говорил про Фета: “И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов”. Но дело не в толщине Макса, о которой Цветаева в оправдание и утешение и нам всем замечательно сказала: “Никогда не ощущала ее избытком жира, всегда – избытком жизни”, – прекрасная формула. Поражали его готовность откликаться, его добросердечие, его неумение отстаивать свои взгляды, его позерство, его стремление молиться за других, его неутомимое словоизвержение – он никогда не мог остановиться, зачитывал гостей стихами, и они понимали, как ему трудно и одиноко в доме. В общем, Макс был слишком женственным, чтобы Елена Оттобальдовна его по-настоящему любила. А вот Сережа Эфрон, когда его ввели в дом, сразу стал ее любимцем. “Сережа – рыцарь!” – повторяла она все время; так и началось формирование его образа.

Предположительно на третий день пребывания Марины в Коктебеле, 7 мая, хотя точной даты мы не знаем, на коктебельском пляже все совпало так, чтобы они увидели друг в друге собственную судьбу. Ему всего-то семнадцать, Цветаевой – восемнадцать, и она отличается двумя совершенно взаимоисключающими чертами. С одной стороны, она невероятно коммуникабельна, способна человека зачитывать, забалтывать своими стихами, заваливать письмами. Интенсивность ее общения невероятна. Она считает человека своей собственностью, набрасывается на него и поглощает – скорей всего, с тем чтобы выбросить его потом, как это часто бывало.

Вот эта неистовость общения – в ее ли эпистолярном романе с Анатолием Штейгером, с которым она виделась-то всего один раз, в телефонном ли романе с Арсением Тарковским, когда она могла ему, женатому молодому мужчине, позвонить среди ночи и вызвать на свидание, – совершенно непостижима. Но с Сережей это натолкнулось на такую же ответную жажду. Цветаева, как она признавалась в письме к его двоюродному брату, любит мальчиков, любит сирот, – отсюда штейгеровский цикл “Стихи сироте”. Ей надо жалеть, сострадать, обрушиваться со всем своим душевным жаром, и Сережа, рано осиротевший, не так давно потерявший мать – которая после заключения в Петропавловке превратилась, как пишет Анна Саакянц в биографической книге о Цветаевой, в старуху, эмигрировала в Париж и, когда повесился ее любимый сын Константин, повесилась рядом с ним, – Сережа, все это переживший, к такому общению открыт. Она начинает искать камни на берегу, он ей помогает, и она загадывает: если он подарит ей сейчас сердолик, любимый ее камень, то она будет его женой. И первое, что он делает, – находит огромный розовый светящийся сердолик и ей протягивает. И этот камень Цветаева хранила всю жизнь, с ним уехала в эмиграцию, с ним вернулась. И когда Ариадна Эфрон писала воспоминания об этой их встрече, она держала этот сердолик перед собой – единственное, что уцелело от семьи.

Вторая черта Цветаевой, наряду с безумной коммуникабельностью, – ее патологическая обидчивость и закрытость. Закрытость такая, что она отдергивается от человека из-за любой ерунды. И классический пример – ее письмо Брюсову, когда она услышала, как в книжной лавке Брюсов, выбирая книги, говорит приказчику: “«Lettres de Femmes» Прево, «Fleurs du mal» Бодлера и «Chanteclair’a», пожалуй, хотя я и не поклонник Ростана”. И Цветаева, которая обожает Ростана, в тот же день пишет Брюсову: “Как могли Вы, поэт, объявлять о своей нелюбви к другому поэту – приказчику?”

Сохранилось изумительное ее письмо к Волошину, которое доказывает, какой она была прелестный и невыносимый человек. После того как они с Сережей уехали из Коктебеля, она написала Максу, что они решили пожениться. И Макс ответил добрым, несколько отеческим, насмешливым письмом, слегка ироническим. Цветаева, стиснув зубы (это ощущается в письме), отвечает ему, переходя на “вы”:

“Ваше письмо – большая ошибка.

Есть области, где шутка неуместна, о которых нужно говорить с уважением или совсем молчать за отсутствием этого чувства вообще.

В Вашем издевательстве виновата, конечно, я, допустившая слишком короткое обращение.

Спасибо за урок!”

Помилуй бог! Это пишется человеку, который мало того что позвал ее в Коктебель и приютил у себя, – это пишется ее литературному крестному отцу, после чьей рецензии ее стали знать! Но вот нельзя иронизировать над Сережей, потому что Сережа – святой. Волошин чудом сумел как-то загладить эту неловкость, написал ей спокойное, любящее письмо, после которого она пишет ему: “Твоя книга – прекрасная, большое спасибо и усиленное глажение по лохматой медвежьей голове за нее”, – и это не впрямую, но все-таки просьба о прощении: Макс, Макс, все забыто, ладно, прости, ты прежний медведь.

В одном из писем Александру Бахраху 1923 года Цветаева пишет: “Дайте мне и покой, и радость, дайте мне быть счастливой. Вы увидите, как я это умею!” Но сказать, что она умела быть счастливой, – преувеличение. Ее счастье, как писали все