вынуждена была согласиться, потому что роман с Голенищевым-Кутузовым сошел на нет, а сама она, как признавалась любимой подруге Валерии Срезневской, чувствовала, что обречена на этого человека, на Гумилева, на человека очень несчастного, которого должна сделать счастливым.

Никто из ее родни даже не пришел на венчание, никто не верил, что этот брак хоть сколько-нибудь продлится. Вскоре Гумилев уезжает в африканское путешествие, сколько бы его ни отговаривали. Но у Гумилева было свое представление о браке. Он был уверен, что рыцарь, каковым он себя считал, обязан совершать подвиги ради своей Альдонсы, ради своей Дульсинеи, иначе она его просто разлюбит. Тогда Ахматова и написала свои знаменитые стихи:

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов

И стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики.

…А я была его женой.

И действительно, Гумилева страшно тяготила ахматовская вечная печаль. Природу этой печали сама Ахматова раскрыла в одной из своих “Северных элегий”: жизнь ее складывалась слишком счастливо, и потому, предчувствуя будущие катаклизмы, она старается быть несчастной. “…Но длилась пытка счастьем” – так заканчивает она в 1955 году свои стихи-воспоминания “О десятых годах”. Она с самого начала готовилась к тому, чтобы быть трагическим персонажем в поэзии.

Но поначалу, лет до тридцати, в ее жизни все складывается довольно благополучно. Больше того, поэтическая судьба ее просто идеальна, а Ахматова тем не менее представляет себя оклеветанной, затравленной, больной, несчастной. И это не притворство. Если человек живет, растет в предчувствии неизбежной колоссальной катастрофы, для него совершенно естественно пытаться от этой катастрофы сбежать. И идея расплаты появляется у Ахматовой очень рано, в знаменитом стихотворении “Все мы бражники здесь, блудницы…”, написанном в царскосельском поезде. Ощущение, что “та, что сейчас танцует, непременно будет в аду”, сопровождает Ахматову всю жизнь. И она всегда пытается обмануть, заговорить судьбу. Да, это театр, театр в природе Серебряного века, но это, повторю, не только притворство. Это искренняя попытка принести таким образом жертву судьбе, как Поликрат – перстень.

И вот после этого поликратова счастья Ахматова остается примерно на полгода одна, и тут к ней приходит великолепное поэтическое озарение – она читает книгу Иннокентия Анненского “Кипарисовый ларец”. Книга эта, в чем она всегда признавалась, производит на нее ошеломляющее впечатление. Анненский открыл ей новые возможности, новую свободу. Вот этот вечно затянутый сюртук, учтивый поэт, как называл его Гумилев, этот застегнутый на все пуговицы пожилой чиновник оказался поэтом невероятно открытого лирического чувства. Это выяснилось после смерти его, когда стали публиковаться эти немыслимые “Трилистники”, эти горькие, страшные, истерические стихи, в которых есть и будущий Хлебников, и будущий Маяковский, и, конечно, ахматовская непосредственная, абсолютно человеческая интонация, которая сразу так подкупила читателей. Полное отсутствие котурнов, полная открытость и бесстыдная трагедия. Вот это отсутствие стыда Ахматова всегда называла первым признаком настоящей лирики.

Когда вернулся Гумилев из африканского путешествия, он как бы между делом спросил: “Ну а стихи ты писала?” Она, тайно ликуя, как она пишет, отвечала: “Да”. Прочла пять стихотворений, он сказал: “Ты поэт. Надо делать книгу”. До этого он держал дистанцию, после слишком бурных комплиментов стихам Ахматовой часто добавлял: “Да, она и вышивает прекрасно”. Но это нормальная мужская реакция. Расхвалив одно из ее стихотворений, из самых знаменитых, кстати, —

Но ни на что не променяем пышный

Гранитный город славы и беды,

Широких рек сияющие льды,

Бессолнечные, мрачные сады

И голос Музы еле слышный, —

он писал ей в 1915 году: “Стихи твои, Аничка, очень хороши, особенно первое, хотя в нем есть неверно взятые ноты, напр. стр[ока] 5-я и вся вторая строфа; зато последняя строфа великолепна; только [это не] описка? «Голос Музы еле слышный…» Конечно, «ясно или внятно слышный» надо было сказать. А еще лучше «так далеко слышный» <…>. В первом стихотворении очень хороша (что ново для тебя) композиция. Это мне доказывает, что ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт”. И правда, в композиции русского стиха Гумилев понимал побольше и, может быть, понимал больше всех. Именно ему принадлежит гениальный технический совет о том, что в стихотворении лучше бы иметь нечетное число строф.

После его возвращения из Африки отношения с женой складываются довольно благополучно. Но с самого начала в быту, в реальности это были скорее братско-сестринские отношения. Они постоянно разговаривали стихами. Гумилев, который много работал, в том числе и рецензентом – надо же было зарабатывать на семью, – с утра долго валявшуюся в постели Ахматову упрекал стихами Некрасова, которого оба любили: “Только труженик муж бледнолицый не ложится – ему не до сна!” – на что Ахматова отвечала стихами из того же стихотворения: “…на красной подушке Первой степени Анна лежит”. Трудно сказать, что этот брак был, как говорила Надежда Яковлевна о своем браке, физиологической удачей, но этот брак был удачей в другом отношении. Им обоим литература была важнее и дороже всего, они продолжали жить абсолютно, насквозь пролитературенной жизнью. “У Николая Гумилева высóко задрана нога, / Для романтического лова нанизывая жемчуга. / Пусть в Царском громко плачет Лева, / У Николая Гумилева / Высоко задрана нога”, как шутили коллеги по цеху. Действительно, королевственная поза Ахматовой и царственная поза Гумилева, который и сына назвал Лев, называл его всегда Гумильвенком, потому что лев для него очень важное, зороастрийское животное, символ солнца, силы, власти, – вот эта царственная поза обоих родителей сохранялась всегда и всегда мешала им жить обычной человеческой жизнью.

Холодной мартовской ночью 1915 года Гумилев застудился в одной из разведок, получил воспаление легких. Он, как сам пишет, заснул в седле “в жестокий мороз” и только сквозь сон тихо стонал. Его в бреду увезли, он долго лечился в Петербурге, в лазарете для деятелей искусств, потом некоторое время после возвращения на фронт кашлял, опять со страшной простудой вернулся долечиваться, и вот Ахматова, чтобы дежурить возле него, переехала из Царского Села в Петербург. И это притом, что она и сама больна: подхватила туберкулез, у нее начинается туберкулезный процесс. К этому времени никаких почти отношений между ними нет, но брак еще не расторгнут. И она пишет набросок: “Думали: нищие мы, нету у нас ничего…” – семь строк. И эти семь нерифмованных строк она привозит ему в госпиталь и говорит: “Думаю, это, наверно, отрывок чего-то большого”. А Гумилев говорит: “Нет, это надо печатать так, как есть”. Два