отчуждения, где сплошняком тянулись огражденные каменными стенами огороды. Там не было ни одной постройки и деревья росли строго по одиночке. Нет ни клочка пустующей земли — не считая дорог, вдоль которых тянутся трубы или местами прикрытые камнем каналы.

За огородной зоной, что окольцовывала его и явно служила дополнительной защитой от пожара, начинался полный хаос из всевозможнейших хибар. Вот тут уж действительно — из говна и палок, причем первого больше, чем второго. В это дикой суши брось через плечо едва тлеющую спичку — и полыхнет как от напалма. На узких беспорядочных улочках бурлила жизнь. Народу там было немеряно. При этом все постройки буквально прилипли друг к другу, а некоторые из них встраивали между уже стоящими. Имелись вторые и даже третьи и четвертые этажи, походящие на шатающиеся строительные леса, занавешенные соломенными циновками и выцветшими на жестоком солнце тряпками. Свободного места тут не было вообще. И при этом для этого хаоса была отведена строго очерченная с обоих сторон кольцевая зона. С одной стороны хаос хибар упирался в задницы огородов, а с другой в начинающие густеть джунгли и идущие вдоль них высокие столбы с красными вершинами и какими-то плакатами.

Резервация…

Вот что это такое. Еще одна неприкасаемая резервация вроде территории булькающей Окси. Только по этой причине возможно свободное существование и размножение аборигенов — а детишек там хватает. И раз машины терпят такое вот бельмо, то на это есть весомая причина вроде древнего и пока никем не нарушенного уговора. Так может длиться еще долго. Но раз здешние гоблины способны бурно плодиться… то однажды договор будет нарушен — и я догадываюсь с чьей стороны. Машины терпеливы. Они могут и сто лет подождать. И триста. Но однажды поймают на горячем, предъявят счет и аннулируют все договоренности без предложения альтернативы.

Нужное мне я разглядел только в небольшой антибликовый бинокль. Доминирующий среди хаоса строений двухэтажный железный ангар с кривоватой дополнительной надстройкой. Он был повернут ко мне боком с четырьмя воротами. Одни из них были распахнуты, и я разглядел стоящую в теньке машину.

Вот и появилась причина наведаться в поселение со ставшим понятным названием Дирихибли…

— Эй, путамерде! Сыграем в мяч на тушняк, машраб? — пронзительный и чуть задыхающийся голосок исходил от замершего на краю грунтовой дороги тощего пацана.

Коротко оглянувшись, я остановился и задумчиво глянул на оборвыша. По размерам ему дашь лет восемь, но лицо выглядит старше и скорей всего тут виноват недостаток калорийной пищи. От загара пацан почти черный и непонятно на кой хрен ему нужны стянутые веревкой пыльные остатки майки на плечах. Шорты непонятного цвета зашиты аккурат — чувствуется заботливая женская рука. Лысая голова заявляет о борьбе с вшами, а пара старых рубцов и едва заметных кровоподтеках говорят о чьем-то тяжелом характере и не менее тяжелой руке. Подошвой правой босой ноги пацан удерживал комок тряпичного говна, который меньше всего походил на мяч…

— Ну давай! Колотим вон в те воротца! У каждого три попытки! Ты ставишь тушняк! Целую банку! У тебя ведь есть тушняк, машраб?

За моей спиной поднимался столб с красной вершиной. Мимо тянулась приведшая меня сюда дорога. Вокруг поросшее пыльной сорной тропой пустое пространство. Впереди, там, где начинаются первые постройки, достаточно высокая глиняная стена с отмеченными контурами чего-то вроде небольших футбольных ворот. На них и указывал наглый пацан.

— Как ты меня назвал? — поинтересовался я.

— Путамерде! — мгновенно ответил пацан.

— Нет. Другое слово…

— Машраб!

— Да. Что значит это слово?

— Машинный раб! Ты ведь из них? Паршивый охотник за членами? Торговец волосатым мясистым добром?

— Я кто?! — поразительно, но от слов пацана во мне вдруг колыхнулась злость. И скорей всего виной был не только смысл слов, но и брезгливое выражение его лица и тон голоса — Какими еще нахер членами, пацан?

— Я Дин, и я уже мужчина! Я не продам тебе свой пене! Меня не уколешь, машраб!

— Да нахер он сдался!

— Дин! А ну! — из очень узкого прохода слева от «футбольной» стены торопливо выскочила еще молодая, но уже согбенная тяжелой жизнь женщина — Иди сюда! Живо!

— Мами! — возмутился пацан и пнул в мою сторону тряпичный мяч — Я зарабатываю нам еду!

— Простите его, сеньор — повернувшись ко мне, она склонилась в неумелом поклоне — Простите глупого мальчишку. Я научу его следить за языком. Он не хотел вас оскорбить.

— Да я… — договорить он не успел, поймав затылком не такую уж и сильную материнскую затрещину, что все же направила его на путь истинный и заставила умолкнуть, а заодно толкнула его к спасительному темному проходу.

— Мой мяч! Мяч!

Глянув на подкатившийся к ногам мяч, я пнул его и пролетев по короткой дуге, пыльный комок упал в подставленные детские руки. Глянув в лицо пятившейся женщины, не отрывающей глаз от моего оружия, я негромко произнес:

— У меня есть еда. Хорошая еда — в доказательство своих слов, я отцепил от рюкзака сетку с еще необработанными тушками агути — Приготовишь? Нам всем.

— А… а что в обмен, сеньор? — ее ребенок был голоден. А она сама, судя по многим признакам, вряд ли сыто ела хотя бы раз в жизни и уж точно не видела даже крошки еды этим днем. Но она не спешила соглашаться, хотя и не могла оторвать голодных глаз от покачивающегося в сетке мяса.

— Разговор — ответил я — Ночлег. Больше мне ничего не надо. И я не машраб. Я не охотник за членами, чтобы это не значило мать его.

— А кто вы, сеньор? Вы…

— Да никто — я попытался улыбнуться, но нихрена не получилось — Просто иду по своим делам. Еще я ищу надежную машину. Я не трону никого из твоих детей. И не прикоснусь к тебе.

— У нас и так нет места! — вякнул пацан, выглядывающий из прохода — Эй! А у тебя есть пустые банки или бутылки? Нам надо! Поменяем на лекарства — а то сеструхе худо совсем!

Его слова подействовали чем-то вроде ментального катализатора, и женщина разом приняла решение, часто закивав:

— Я согласна, сеньор. Я согласна. Моя имя Телси.

— Я Оди.

— Оди — повторила она и первой вошла в узкий переулок — Сеньор Оди.

— Просто Оди.

— Мы хорошие