— Изволь. — Уточкин протянул босяку 30 копеек.

— Маловато что-то, — усмехнулся косоглазый, — добавить бы надо.

— Проходи с Богом. — Сергей Исаевич уперся взглядом в рябое, извивающееся идиотской усмешкой лицо босяка.

— Ну тогда картуз давай, дядя, — протянул свистящим полушепотом мужик и сорвал головной убор, попытавшись тут же напялить его на себя.

Но не успел.

Сделав полшага вперед, подсев на месте и едва склонив голову влево, коротким хуком справа Уточкин отправил босяка на асфальтовую мостовую.

Картуз покатился по поребрику.

Сергей наклонился, чтобы его поймать, но тут таившийся все это время в подворотне другой бродяга со всей силы ударил Уточкина сзади по правому боку металлическим прутом. От боли потемнело в глазах и судорогой сковало все тело. Только и успел, что выдохнуть да схватить босяка за шиворот и со всей силы ударить о кирпичную стену. Тот сразу и осел на землю, выронив прут, который с грохотом упал на тротуар.

— Стой, братцы! — заблажил третий босяк, неизвестно откуда взявшийся. — Не трожь его, это ж Уточкин!

— Опять имя спасло, — прошептал Сергей Исаевич, — а то ведь могли бы и прирезать.

И это уже потом, не помня как, словно в тумане, добрался до дома, сам себе сделал угол морфия, и когда боль, ставшая не просто его частью, а им самим, стихла, он уснул, а вместе с ним уснула и эта боль, которая, впрочем, никуда не ушла, а затаилась в нем до поры.

Глава шестая

Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!

Сергей Уточкин

И вот Уточкину снится сон, будто он висит в воздухе, не имея никакой возможности упереться ногами в землю и в то же время не держась ни за что руками.

Удивительное ощущение!

Хотя раньше с ним такого никогда не было, полет на лопасти мельницы не в счет, это состояние ему кажется естественным и хорошо знакомым.

Он парит между небом и землей, поднимается над облаками.

Дышать становится труднее, в ушах нарастает шум.

Как это часто бывает во сне, Сергей Исаевич обладает точным знанием, неизвестно откуда пришедшим, что все это происходит с ним именно осенью 1907 года.

Из заметки Уточкина «Там, наверху»:

«Площадь, усеянная публикой, быстро уменьшается, отдельные фигурки людей постепенно сливаются в общую массу, и скоро все обращается в небольшое серое пятнышко на общем фоне города. Я сразу увидел его открытую пасть, в которой, точно зубы, торчали трубы фабрик… Тысячи домов теснились друг возле друга, червонея на солнце красными крышами; высокие трубы фабрик и заводов Пересыпи извергали клубы черного дыма, словно стараясь достать меня. Подобно золотому канату извивался Карантинный мол с белой точкой — маяком на конце, а в гавани стояли смешные игрушечные пароходики без мачт и труб…

Белеет поле, словно усеянное костьми. Это старое кладбище…

Дальше, за кладбищем, видно беговое поле. Смешное поле, где секунды для людей важнее вечности, а рядом с ним тюрьма — приземистая печальная куча красного кирпича, где каждая секунда кажется мучительной вечностью… на высоте двух тысяч метров для очарованного глаза остаются видными только два элемента — вода и земля. Берег мощными извилинами своих очертаний обнял море и забылся в сладостной дреме. О море! В порыве вечной ласки прильнуло оно к берегу — своему милому».

Получается, что Ницше оказался прав, сказав, что поклонение земле, причем в буквальном смысле, когда ты оказываешься на ней избитый и едва живой, распластанный по ней, но не раздавленный до смерти, дает впоследствии возможность воспарить, подспудно ожидая встретиться с ней снова и снова.

Например, когда аэроплан, израсходовав весь запас топлива, должен возвращаться на аэродром при сильном встречном ветре, усиливающемся дожде и возникших неполадках в хвостовом оперении.

Уточкин прислушивается к звукам, окружающим его во сне, и не обнаруживает среди них хорошо знакомого ему монотонного гудения роторного пятицилиндрового шестидесятисильного мотора «Гном».

Значит, полет на сей раз совершается на воздушном шаре.

Стало быть, вот откуда взялось знание, что полет происходит именно осенью 1907 года, потому что именно в этом году Сергей Уточкин впервые поднялся в воздух на монгольфьере.

Читаем в «Там, наверху»:

«Я уверен, что при особенно быстрых подъемах дышать очень трудно, и такой опыт может окончиться весьма печально для воздухоплавателя. При спокойном же положении шара во время полета, когда он движется вместе с окружающим его воздухом, воздухоплаватель почти не замечает движения…

Не заметишь даже, что переходишь с места на место, и только пройдя уже большое пространство, видишь, что под тобою уже не то, что было». И далее: «Спуск — труднейшая часть полета. Передержанный открытым клапан, не вовремя выброшенный балласт, не вовремя развернутые гайдропы — все это грозит неопытному аэронавту смертью. Поэтому с особенно напряженным вниманием берусь за веревку клапана и начинаю священнодействовать. Газ со свистом выходит через открытый клапан… Это падение. Падение такое быстрое, что вырванный из записной книжки клочок бумаги моментально улетает вверх. Нижняя часть шара вдавливается и принимает парашютообразную форму, что несколько замедляет падение. Опускаясь вниз, шар собирает под собой сгущенные слои воздуха, вследствие чего происходит шум в ушах… Наоборот, при подъеме воздух под шаром разрежается, и приходится дышать глубокими вдохами… Еще задолго до земли выпускаю свой сорокасаженный гайдроп. Это канат толщиной в дюйм, сделанный из тяжелой просмоленной пеньки. При спуске с гайдропом толчки невозможны: гайдроп, ложась на землю, смягчает соприкосновение с землею, обеспечивает сравнительную безопасность спуска. Но и гайдроп годен в тихую погоду: при большом ветре, волочась по земле, он придает шару и корзине наклонное положение, и при случайной зацепке и резкой остановке шара аэронавт может выпасть из корзины.

В течение всего спуска внимательно слежу за барометром-анероидом. Стрелка движется быстро в обратном направлении. Показавший перед открытием клапана высоту в две тысячи шестьсот метров, анероид уже через две минуты свидетельствует о снижении до пятисотметровой отметки. Падение чрезвычайно быстрое. Все время держу наготове мешочек с балластом и за триста метров до земли высыпаю фунтов двадцать. Облегченный шар сначала повис в воздухе, а затем медленно стал подниматься, одновременно двигаясь в направлении Жеваховой горы… В течение десяти секунд я держу клапан открытым. Шар снова начинает падать. Вот уже близко земля, вот уже видна огромная толпа, бегущая за шаром по берегу моря. Стали доноситься крики, слышны отдельные слова: „браво, Уточкин!“, „рыжий пес“, „сухопутный аэронавт“ и прочее.

Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!

Выбрасываю сразу целый мешок балласта, не менее 60 фунтов, и шар,