— Ты устала, — спрашивает, радостно блестя глазами, Саша, как называет его моя Леля. — Хочешь отдохнуть? Здесь вблизи гостиница.

Мне ужасно захотелось побывать, наконец, в гостинице, о которой я так много слышал, но никогда не бывал.

— Нет, едем, едем! — к моему огорчению, ответила Леля. — Скорей домой!

И, захлебываясь от радостного смеха, поцеловала Сашу.

— Прикажу запрягать, — покорился он и пошел делать хозяйственные распоряжения.

Мы в экипаже. Я на козлах рядом с кучером. „Трогай, Ахмет“. — И стремительная четверка лошадей — две впереди, две сзади — лентой понесли легкий экипаж по желтому гладкому шоссе.

Меня не развлекали колосящиеся поля; я забыл о том, что было: о море, о пароходе. Я не думал о том, что будет — о деревне Чаботарке — поместье Саши, куда так быстро уносили нас четыре лошади. Я думал о гостинице, которой мне не удалось повидать.

Мы приближаемся к „Городу мертвых“, этой вечной гостинице для тех, кто никогда не будет ехать на четырех лошадях в деревню Чаботарку, кто никогда не будет вместе счастлив, как Леля, и одиноко счастливым, как я; кто никогда не сможет править лошадьми, как это делает Ахмет, щелкнув по ушам переднюю лошадь длинным бичом. Необычный вид упряжи, ловкие движения Ахмета и резвый бег лошадей настолько поглотили мое внимание, что о гостинице я забыл.

— Я ужасно люблю править, — обратившись к Ахмету, говорю я.

— Барчук, это трудно; это ужасно трудно, — в тон мне замечает он.

Улавливаю в его голосе нотки презрения. И я понимаю, что должен довольствоваться лишь созерцанием. Новое огорчение, длящееся всю дорогу. Ахмет, который вначале так мне нравился, делается совершенно чужим; я хочу слезть с козел.

Но вот мы подъезжаем к мельнице, стоящей на пригорке, на краю деревни. За деревней в полуверсте таинственная Чаботарка, чернеющая своим зеленым садом, вся потонувшая в глубокой долине. Сад окопан широчайшим рвом. „Твои владения, — слышу позади Сашин голос, обращенный к Леле, — пойдем пешком“. Лошади остановились. Я с удовольствием спрыгнул с козел. Мы шли вдоль единственной улицы деревни.

Милая деревня, милый запах молока и хлеба, милые собаки и телята вокруг. Гордо пробежал петух, преследуя смятенную курицу. Мы прошли деревню и приближаемся к экономии. У белых высоких ворот стоит кучка народу. „Слуги вышли тебя встречать, я тебе сейчас представлю свою старушку-няньку, которая вынянчила меня“, — слышится Сашин голос. „Я буду ее любить“, — отвечает счастливая Леля. „Ах, барыня, барыня, заждались мы вас, красавица!“ И они бросились на шею друг другу. Когда первые восторги встречи миновали, был замечен я. „Это брат ваш?“ — спросила старуха, недоверчиво оглядывая меня. „Двоюродный“, — ответила Леля. Старуха облегченно вздохнула.

Очень уж неказистым показался я ей, как она потом сама мне признавалась. Я полюбил старуху с первого взгляда и немало не заботился о произведенном мною на нее впечатлении. Те люди, которые мне нравятся, должны любить меня, — думал я и не сомневался в непреложности подобного закона.

Мы миновали ворота, прошли по широкой аллее, усаженной высокими тополями. „Здесь я буду ездить верхом“, — подумал я. „Надо укоротить стремена в седле“, — вспоминаю. Я покосился на огромные свертки нашего багажа, запружавшие следовавший за нами экипаж. „Вы мне дадите лошадь?“ — обратился я к Саше. „Завтра утром“, — ответил он. „Где конюшня?“ — спросил я няню. „Видишь ворота налево — там скотный двор и конюшня“. И сопутствуемый веселым лаем огромной цепной собаки — впоследствии моего друга — я понесся на скотный двор. Стадо баранов в огромном загоне поглотило мое внимание. Масса собак вокруг возбуждала любопытство. Меня догнал Саша, взял за руку и повел обратно к дому. „Если бы ты подошел к баранам, собаки тебя бы разорвали на клочки“, — смеясь, заметил он. Но интерес, вызванный баранами, был сильнее страха быть разорванным.

Мы вошли в дом. Посреди большого стеклянного коридора стоял стол, покрытый белой скатертью, и здоровая краснощекая девушка-адарка, одетая в короткую запаску, вносила огромную сковороду с дымящейся яичницей. Никогда я не ел такой вкусной яичницы с жареным салом.

— А где Витя? — спросила Леля о своем брате, гостившем в Сашиной экономии.

— Сейчас вернется с поля».

Чем старше становился Уточкин и чем дальше он уходил от тех событий, тем ближе они становились к нему. Это было совершенно необъяснимым парадоксом, над котором он бился долгими больничными ночами, не имея сил уснуть из-за нескончаемой головной боли.

Читаем в «Моей исповеди» С. И. Уточкина:

«Наверху все время мною владело сознание, что единственный мой враг — это земля, все, чем она тянется к небу, грозит мне опасностью при спуске, и, в случае несчастья, прикосновение к ней будет смертельно.

Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятиях, мне родственнее земли, которая рано или поздно, но сделается моим палачом, как и всего живого».

Но пока она, земля, не убивает, но приносит страдания и калечит, а следовательно, по мысли Фридриха Ницше, делает сильнее.

«За что ей и спасибо», — улыбается Сергей Исаевич.

Глава пятая

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!

Фридрих Ницше

Собирались на вытоптанном поле, что на Малофонтанской дороге (она же Французский бульвар) часам к пяти вечера, когда спадала жара.

Сначала лениво перекатывали мяч, переговаривались, перешнуровывали бутсы, сидя на земле, ждали, когда соберутся все.

Подходили и зрители, само собой, рассаживались на самодельных трибунах, выкрашенных синей краской.

А потом начиналась игра.

Вот с центра поля пробили наудалую, и тут же поднялась пыль до неба.

«Центрфорвард подал мяч на край, умело подхваченный крайним левым. Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед — маленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный, вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте, — читаем в воспоминаниях В. П. Катаева „Алмазный мой венец“. — С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мимо падающего голкипера в ворота. Ворота — два столба с верхней перекладиной, без сетки.

Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе:

— Браво, я!

Как сказали бы теперь, „был забит завершающий победный гол“ этого рядового гимназического матча, об окончании которого возвестил рефери сигналом принятого в то время трехзвучного судейского свистка.

Впрочем, нельзя сказать, что это был ничем не замечательный матч: в нем