Спасала рыба. Ловили ее прямо с катеров. Главное было зацепить на голый крючок хотя бы одну любопытную рыбеху, дальше дело шло проще: цопавшуюся рыбешку резали на кусочки, каждую дольку, сочащуюся сукровицей, которая привлекала добычу не только вкусом, но и запахом, также насаживали на крючок и отправляли за борт. На рыбные дольки насаживалась добыча покрупнее. А дальше было совсем просто… К вечеру была готова уха и две-три сковороды жареной рыбы.

Не хватало хлеба. С хлебом вообще было туго. Если бы можно было достать муки, то они могли бы сами печь хлеб, опыт по этой части имелся, но на муку опять-таки были нужны деньги. А денег не было.

И лицензии на лов не было. А раз не было лицензии, то о квоте они в основном только слышали, да еще видели в чужих руках бумажки с крупной синей печатью и размашистой подписью какого-нибудь большого военного чина, который имел возможность открывать ногой дверь в кабинет Пиночета.

Вполне возможно, что в свою пору этот чин вместе с Пиночетом после очень обильного ужина решили (на двоих) свергнуть Сальвадора Альенде, потом проспались и, дыша перегаром, успешно сделали это.

Российского Ельцина они, надо полагать, считали своей ровней, хотя пить так, как пил "царь Борис", эти ребята не умели: Борис Николаевич мог высосать, не отрываясь от горлышка, бутылку водки объемом ноль семьдесят пять, закусить рукавом и при этом пытаться еще что-то соображать. Правда, результаты этих соображений были непредсказуемы…

Кстати, жизнь у наших героев тоже становилась все более непредсказуемой. Хорошо, что хоть рыба за бортом водилась — мелкая, припахивающая корабельной соляркой, неказистая, но есть ее можно было, — на этом и продолжали держаться.

Лето было жарким, спасали только океанские бризы, обдували ласково, шептали что-то на ухо, будто вести с родной земли приносили, хотя акцент у этого шепота был непонятно каким, — скорее всего, испанским. А в испанском языке и Москалев, и Баша, и Охапкин с Толканевым были, простите великодушно, ни бе ни ме ни кукареку; испанский язык надо было изучать.

Но поскольку работы не предвиделось, то и учить его было вроде бы незачем.

— С кем я буду по-испански шпрехать во Владивостоке? — недоуменно вопрошал Охапкин. — С памятником Крузенштерну? С кобелями, охраняющими яхт-клуб на Змеевке? А?

Итак, чилийские водолазы относились к русским морякам отрицательно, свои же собратья-моряки, появляющиеся в порту Сан-Антонио, независимо от языка, цвета кожи и флаговой принадлежности понимающе, портовые женщины, занимающиеся променадом вдоль причалов — сочувственно, военные — безразлично, а вот шеф-кэп, главный мореход порта — гражданский человек, которому подчинялись практически все посудины, приписанные к Сан-Антонио, — дружелюбно. Он понимал, что русские попали в беду, только не знал, не понимал, как они из нее выкрутятся. Когда видел кого-нибудь из "русо", кивал дружелюбно, улыбался, что-то пытался втолковать, но поскольку говорил он по-испански, толкования его до адресатов не доходили.

Первым испанский начал изучать Геннадий, он понял, что без языка никакого общения с Чили, никаких объяснений с людьми и вообще жизни не будет. Вначале дело шло туго, испанские слова сваривались во рту, прилипали к нёбу, соскоблить их было почти невозможно, поэтому их приходилось повторять несколько десятков раз подряд и так до тех пор, пока они не становились своими…

Так прошел один месяц, за ним второй, потом третий. Ловцы морисков Сан-Антонио, они же члены профсоюза водолазов, продолжали выступать против русских коллег, готовы были скормить их акулам и осьминогам, уморить голодом, но разрешения на лов не давали.

20

Когда находишься далеко от дома, все, что осталось в родном дворе, в бухте, где любил купаться и ловить больших пучеглазых бычков, способных проглотить таз с бельем — такие у них широкие рты, — магазин на соседней улице, в котором продавали удивительно вкусную докторскую колбасу, кинотеатр, где регулярно идут старые советские фильмы, вызывающие в душе теплое щемление, — так вот, все это воспринимается очень обостренно, увеличенно, будто на прошлое навели большую линзу, способную комара превратить в бегемота; заметны, хорошо видны бывают все оттенки, которые раньше просто не замечал, не видел… Таковы, увы, особенности зрения нашего и вообще бытия.

Так было и у Москалева — находясь здесь, на краю земли, он вспоминал прошлое и сочувствовал самому себе, видя разные ловушки и неприятные ямы, приготовленные ему сегодня, а ведь можно было бы легко обойти все это, совершить маневр, оперевшись на чье-то плечо, но ничего этого не было, ни плеча не было, ни помощи… Да и молод он все-таки еще был.

Впрочем, молодость — недостаток, который быстро проходит, так говорят люди и при этом хитро посмеиваются. Может, в выражении этом скрыт ещё какой-нибудь смысл, невидимый и неслышимый?

Это уже потом он стал мудрее, набрался опыта, познал, как вести себя в сложных и острых ситуациях, как ведал и то, что мир, в котором он живет, состоит не только из мира людей, но и кое из чего другого, также живого… Знает, что голубой кит, например, может достигать длины в триста метров и веса в двести тонн, а колибри умеет летать задом наперед и делает это так же ловко, как и вперед передом. И что самые многочисленные птицы на земле — ярко-желтые, с черным крапом ткачи, которых Геннадий видал-перевидал в своих заморских плаваниях столько, что уже не считает, как многие "дарагие рассияне", подопечные господина Ельцина, что больше всего в мире серых горластых птах, именуемых воробьями. Иногда ткачи собираются в стаи по тридцать миллионов особей и вольно носятся над землей… Тридцать миллионов — это цифра!

И так далее.

После танкера Москалев служил на эсминце, в БЧ-2 — ракетно-артиллерийской боевой части, в зенитной батарее. В океане, в плавании, часто бывало так холодно, что матросы ломали себе челюсти, когда, пытаясь согреться, отчаянно стучали зубами… Особенно студено было в ноябре, в декабре, в январе — это самые неуютные, пронзительные месяцы. Лица у бравых мореходов делались синими, полуголые шеи покрывались колючими пупырышками, будто к коже прилипли ледяные иголки.

Но голь на выдумку хитра, особенно на кораблях, где железный холод может легко залезть в организм, в кости и остаться там навсегда, и это знал каждый морячок, даже тот, который впервые в жизни ступил на трап военной посудины. По территории зенитчиков (если можно так выразиться) проходила вентиляционная труба, через которую "продувалось" машинное отделение и теплый, а часто и горячий воздух выкачивался наружу.

Главное — воздух был теплый,