Достал большую тетрадь, скрепленную двумя медными скобами. Это была тетрадь штрафных квитанций. Абрек уселся за штурманский стол, стоявший в глубине рубки, и нарисовал в тетради устрашающее число 16 000.

Шестнадцать тысяч долларов капитану предстояло заплатить за швартовку в пьяном виде, чтобы в будущем было неповадно…

Капитан привычно окутался дымом, исчез в нем, как в окопе, затем открыл дверь окопа и по коридору двинулся в каюту, где стоял сейф с деньгами. Через полминуты вернулся (дым как прилип к капитану, так и не мог отлипнуть от него, было в этом что-то таинственное, колдовское, может быть, даже неведомое, еще не изученное наукой), из кудрявых струящихся хвостов высунулась рука с зажатыми в ней деньгами.

— Считайте, — произнес из кокона по-английски глухой голос, — тут шестнадцать тысяч долларов.

Чернявый абрек вылупил на дымный кокон свои угольные глаза, — такого он еще не видел.

И Москалев, который был свидетелем этой сцены, тоже никогда такого не видел.

Сразу после того, как капитан рефрижератора уплатил штраф, автоматчики освободили трап, и команде, а также пассажирам, каковым считался и Геннадий, позволили сойти на берег.

17

Встреча была теплая — и цветы на ней были, и зажигательные испанские речи, и объятия, и слезы восторга, и шампанское. Откуда-то, словно из-под земли, возникли черноволосые зеленоглазые девушки (у всех до единой были роскошные зеленые глаза, блестящие и очень яркие), на подносах они вынесли розовое чилийское шампанское в высоких фужерах, щебетали громко, красотой своих голосов соревнуясь с ангельскими голосами птиц. На причале появилось довольно много важных господ с лоснящимися, тщательно уложенными прическами, и что интересно — ни одного военного. Хотя на берегу, как определил Геннадий, когда находился еще на борту рефрижератора, их было напихано во все причальные углы и щели не менее двух полков.

Воздух был влажный, какой-то горячий, и к такому воздуху надо было привыкать.

— Ну как тебе здесь? — спросил Геннадий у Охапкина.

Тот озадаченно покрутил головой:

— Такое впечатление, что посадили тебя, любимого, на газовую горелку, включили газ на полную мощность, и теперь публика ждет, когда ты будешь готов, чтобы приступить к трапезе… Скоро народ будет обсасывать наши косточки… Бр-р-р!

В толпе, собравшейся около рефрижератора, Геннадий засек несколько недобрых лиц — выражение у них было такое, будто не капитана оштрафовали на шестнадцать тысяч долларов, а этих людей, вытрясли у них из кошельков последнее и заставили питаться не лепешками, а дохлыми ракушками. Москалев покачал головой: отчего эти люди такие кислые, будто объелись гнилого угощения?

Радоваться ведь надо: им на русском судне привезли работу, себе русские тоже ее привезли, как и им, — но вместо радостных улыбок вытянутые, скошенные набок физиономии, черные колючие глаза… Непонятно только, кто они — рыбаки, докеры, моряки или обычные искатели приключений?

Тут Москалева за рукав форменной капитанской рубашки с погончиками потянул здоровенный мужик с угрюмым лицом и руками-лопатами. С такими руками хорошо работать где-нибудь на золотом прииске — никакой драги не надо, загребай песок с галькой и промывай в быстрой водичке ручья.

Хотя и был мужик наряжен в обычный гражданский костюм, а был он явно военным, и выправку имел строевую, и сила в нем чувствовалась.

— Эмиль Бурхес, — густым низким голосом произнес он.

Геннадий удивился: Бурхеса он представлял себе не таким, — скорее маленьким, пухлым, с лоснящимися щеками и тонкими усиками-ниточками над верхней губой.

— Ты Эмиль Бурхес? — на всякий случай он ткнул пальцем в грудь мужика.

Тот отрицательно мотнул головой.

— Но! Эмиль Бурхес… — Мужик приложил к голове свои большие ладони, изобразил уши, пошевелил ими, потом опустил вниз, поднял… В заключение помахал рукой.

Геннадий понял: пришла пора прощаться со щенком водолаза, вздохнул с грустной усмешкой. Прощаться было жаль: за сорок пять дней плавания он привык к псу, щенок стал частью его быта, а может быть, даже и жизни. Но делать было нечего. Он бросил взгляд в морскую даль, в синюю вспененность волн, украшенных белыми шапками: здесь работа водолазу найдется обязательно. Удовольствие будет, а не работа.

Он неохотно стал подниматься по трапу на рефрижератор, к вахтенному матросу, наряженному в праздничную белую рубаху и белые штаны. Белый цвет — это хорошо.

18

Несколько дней ушли на разгрузку катеров, дело это было хлопотное, тонкое, муторное, требовало чутья и осторожности, иначе можно было и катеров лишиться, и дырку в корпусе рефрижератора оставить — на недобрую память.

Геннадий не вылезал из кабины мощного плавучего крана (как оказалось, советского производства) и, мешая русские, испанские, английские, немецкие, а также ругательные слова, занимался разгрузкой, — за это время успел подружиться с главным механиком крана Мигелем и за толковую ударную работу выдал ему поллитровку кедровой водки владивостокского производства.

Мигель подарок принял с восхищением, орал что-то по-испански, восторженно хлопал кулачищами себя по необъятному пузу и обещал, в свою очередь, угостить Геннадия текилой, сработанной из какого-то очень редкого кустарника, растущего только на острове Робинзона Крузо, но Москалев остановил его:

— Не надо!

— Тогда я тебе подарю ботинки из кожи попугая, — сказал Мигель, — с цветными шнурками. В одном ботинке шнурок зеленого цвета, в другом — красного.

— И это не надо! — сказал Геннадий.

Еле-еле он уговорил Мигеля, чтобы тот не делал ему никаких подарков. Не то у Мигеля была еще в запасе стокилограммовая штанга, доставшаяся в наследство от двоюродного дяди-спортсмена, кожаная шляпа с дыркой, оставленной американской пулей во время Второй мировой войны, — шляпа эта украшала голову его родного дедушки, когда тот служил рейнджером на границе, и набедренная повязка вождя индейского племени вижу чей, выигранная механиком в карты на острове Чилоэ.

Поняв, что русский капитан уйдет от него без подарка, Мигель заревел, как оскопленный буйвол, которого укусил крокодил, на глазах у него даже слезы показались.

Но главное было не это, главный подарок Мигель уже сделал: катера без единой царапины и вдавлины на корпусе были сняты с палубы рефрижератора и опущены вниз, они уже тихо покачивались на воде. Единственное, что было плохо, — местные военные власти (а всем здесь управляли только военные) велели отогнать все три катера на внутренний рейд и бросить якоря там.

Это был плохой признак. Недаром Геннадий в день прибытия засек в порту так много недобрых лиц.

Что день грядущий им готовит, узнать можно было лишь в конторе, у которой стены трещали от переизбытка военных, канцелярские столы для людей в сапогах были установлены даже на крыше пакгауза. Прямо под открытым небом, на палящем солнце — совсем не боялись люди,