нравы… Но он ведь совсем молоденький. Из провинции. Семьи своей у него нет, в отношениях между мужчиной и женщиной он не смыслит явно ничего… – Кто-то из барышень хихикнул, но тут же умолк. – А ведь все, что он говорит, действительно идет на пользу. И тут это иначе, чем… чудом я лично объяснить не могу… – Она помолчала и тихо добавила: – И, возможно, в свое время мы еще будем гордиться тем, что служили вместе с ним в одном учреждении…

…А сам 24-летний Иван Михайлович тем временем скрипел себе снежком по Мясницкой. Москва мела вокруг веселой поземкой, близилось Рождество Христово, и оттого, что скоро – великий праздник, на душе было радостно и тепло.

Старинный особняк МОСПО, помнивший еще Пушкина, встретил его как всегда – деловым гулом, стрекотом пишущих машинок, железным лязгом арифмометров и деревянным грохотом счетов, резкими трелями телефонных звонков. И стоило ему распахнуть дверь в учетно-финансовый, как его сразу же приветствовали радостные женские голоса:

– Здрассте, Иван Михайлович!..

– Ну как сфотографировались?..

– Согреть вам чайку, замерзли небось?..

– А мне как раз зять муки хорошей достал, так я пирог испекла. – Старший бухгалтер положила на его стол аккуратно завернутый в салфетку пирог. – Скушайте с чаем… Он постный, вы не волнуйтесь, – испуганно добавила женщина, – я же помню, что у вас Рождественский пост!

Все засмеялись. И Иван в первую очередь. Он знал: он среди своих…

Москва, апрель 1935 года

Дом был ничем не примечательным: обычная доходная пятиэтажка начала века, дешевый модерн, в котором до революции обитали, наверное, бедные чиновники, студенты или художники. Сумрачный предрассветный туман окутывал улицу. Подойдя к дому, Иван несколько раз оглянулся по сторонам – вроде никого… Тогда, выждав несколько мгновений, он трижды негромко постучал по водосточной трубе.

Какое-то время было тихо. Минут через пять в подъезде послышалось торопливое шарканье, и сгорбленная старушка в темном платке, остро взглянув Ивану в лицо, впустила его в подъезд, торопливо притворив тяжелую дверь следом.

Небольшая квартира на втором этаже была полна людей, в основном немолодых. У переносного престола стояли седобородые священник и диакон в облачениях. Окна были плотно занавешены глухими темными шторами. Тускло колебались копьеца свечей перед иконами.

– Благослови, владыко, – шепотом произнес диакон.

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, – так же, шепотом отозвался иерей.

– Аминь, – громко прошептал «хор».

– Миром Господу помолимся, – шепотом продолжил диакон…

На такие службы Иван приезжал уже не в первый раз. Это была одна из последних в Москве общин «непоминающих» – тех, кто не поминал во время службы Советскую власть и митрополита Сергия (Страгородского). О их существовании Крестьянкину рассказали братья Москвитины. Оплотом «непоминающих» в столице был храм святителя Николая Чудотворца «Большой крест» на Ильинке, но недавно он был закрыт и взорван. Закрыли и храм Сербского подворья на Солянке, где тоже собирались «непоминающие». Последние обломки разгромленной общины и молились сейчас шепотом, рискуя каждый раз нарваться на донос соседей или случайных свидетелей…

Со времени переезда в Москву отношение Ивана к личности владыки Сергия изменилось к худшему. Сомнения в правдивости напечатанного в феврале 1930-го интервью уступили место осуждению митрополита, активно «встраивавшего» Церковь в предложенные государством рамки. На фоне нескончаемого наступления на православие, взрывов все новых и новых храмов, арестов священников это казалось прямым предательством. Тем более что и новые знакомые Ивана считали точно так же…

«Свой круг» у вчерашнего орловчанина появился опять-таки благодаря землякам братьям Москвитиным. Это они впервые привели его в красивейший храм святого Иоанна Воина на Якиманке. Было удивительно, что эта церковь, построенная в самом центре Москвы, по преданию, по проекту самого Петра Великого, никогда не передавалась обновленцам и не закрывалась. А служивший там отец протоиерей Александр Воскресенский по праву считался одним из самых любимых и уважаемых священнослужителей Москвы.

Впервые увидев отца Александра, Иван был поражен его видом. Очень высокий, по-юношески стройный, несмотря на свои шестьдесят, с красивым, благородным лицом, обрамленным длинной седой бородой, отец протоиерей держался величественно, но просто, без всякой надменности и холодности.

Его почти постоянно окружали толпой прихожане (и не только его храма, к нему ехали со всей Москвы, а после ареста и ссылки отца Сергия Мечёва почти вся его община перешла из Николы в Клённиках к отцу Александру) в ожидании ответа на какие угодно вопросы – от «Стоит ли продавать корову?» до сложнейших богословских. Матушка Екатерина Вениаминовна сердито выговаривала мальчикам, ограждавшим батюшку от людей, но все было тщетно: его призванием было быть среди людей. Уже попозже отец Александр с улыбкой признался Ивану:

– Когда я был маленьким, то хотел построить большой-большой дом и собрать туда всех, кого я знаю. Ну и вот…

Храм святого Иоанна Воина действительно напоминал дом, из которого не хотелось уходить. Особенно торжественной была служба на престольный праздник, 12 августа. Тогда храм украшало целое море цветов, он превращался буквально в цветущий сад. Трогательно звучал хор монахинь упраздненной Марфо-Мариинской обители, которым управляла матушка Серафима. А тайная монахиня матушка Анна с помощницей Евдокией следили за тем, чтобы в храме поддерживалась безукоризненная чистота.

Был отец Александр не только добр и мудр, но и мужествен. Он был единственным в Москве священнослужителем, который всегда и при всех обстоятельствах ходил в рясе. В те годы это могло вызвать самую неожиданную реакцию: могли запустить в спину камнем, крикнуть что-нибудь оскорбительное. Но только не отцу Александру: его знали и уважали все. Никто не видел в нем «вымирающего сторожа аннулированного учреждения», как презрительно писал о священниках Маяковский. И даже незнакомые люди, далекие от веры, преклонялись перед ним. Уже после войны был случай, когда в трамвае какой-то офицер, восхищенный величественным и благородным видом отца Александра, при всех встал перед ним на одно колено и поцеловал край его рясы, как знамя.

Близких к себе людей отец Александр принимал на колокольне храма, в комнатке сторожа. Там Иван и познакомился с молодыми верующими москвичами – Владимиром Родиным и Василием Серебренниковым. Вместе с братьями Москвитиными они составили тесный дружеский круг духовных чад отца Александра.

Что могло быть лучше этих посиделок на колокольне?.. Туда вела узенькая, щербатая винтовая лестница, один подъем по которой был головоломным приключением. Наверху – облицованная кафелем печка-лежанка, железная кровать и стол. В святом углу теплится лампадка, в простенке – большая, темная от времени картина «Возвращение блудного сына». А из двух окошек – вид на вечернюю Москву, расцветающую мириадами огней и огоньков; вон светятся большие дома, вон