либерализму. Они одобряли рост федеральной власти как необходимую военную меру, но, как и другие республиканцы, опасавшиеся слишком радикальной Реконструкции Юга, не желали принимать ее как новый статус-кво. Эти разногласия отчасти отражали происхождение республиканцев. Партия возникла в результате слияния вигов, которые поддерживали государственное вмешательство в экономику, и ортодоксальных либералов - многие из которых были демократами, выступавшими против рабства, - для которых и государственное вмешательство в экономику, и рабство были анафемой.

Хотя республиканцы оставались секционной партией, укоренившейся на Севере, радикальные республиканцы были националистами, приверженными идее однородности граждан, обладающих правами, одинаковых в глазах нового могущественного федерального правительства. Гражданская война подорвала аргументы в пользу прав штатов, выдвинутые в эпоху антисемитизма, и они превратились в кодекс не сдержанности и ограниченности правительства, а рабства и угнетения. Однородное гражданство стало основой радикального видения Реконструкции. На практике это означало полное гражданское, политическое и социальное равенство для освобожденных, а также конфискацию и перераспределение земли на Юге. Основную поддержку радикалы получили в Новой Англии и районах, заселенных выходцами из Новой Англии, хотя в других районах также могли появиться радикалы. Противники, такие как демократ Джеймс Брукс из Нью-Йорка, осуждали однородное гражданство как нежелательное и невозможное.88

В интеллектуальном и идеологическом плане приверженцы полной радикальной программы никогда не составляли большинства представителей партии, но радикалы формировали наиболее влиятельное крыло Республиканской партии. Самые влиятельные деятели партии - Чарльз Самнер в Сенате и Таддеус Стивенс в Палате представителей - были радикалами, которые смотрели дальше восстановления старого Союза и стремились создать новую нацию из руин старой.89

Пока радикалы подчеркивали более масштабные цели республиканцев - национализм, свободный труд и свободу контрактов, они могли оказывать огромное влияние. Политическая ставка республиканцев заключалась в том, что военная победа и успех их политики переделают Юг и Запад по образу и подобию Севера, создадут новую национальную идентичность при доминирующем федеральном правительстве и принесут пользу их партии. Свободные люди на Юге и индейцы на Западе должны были быть "подняты". Республиканские программы для Юга и Запада были единым целым и являлись вариантом более крупной модели государственного строительства в Италии, Германии, Мексике, Аргентине, Японии и других странах.90

Но широкие общие цели не устранили глубинных противоречий между либералами и другими радикалами. Либерализм, которого сильно придерживались одни республиканцы и слабо или совсем не придерживались другие, был не столько клеем, удерживающим партию вместе, сколько растворителем, который после окончания войны грозил разрушить ее единство. Либерализм возник в оппозиции к европейской аристократии, монархии и устоявшимся церквям, особенно католической. Либералы легко приняли идею однородного гражданства, поскольку представляли себе общество как совокупность автономных, обладающих правами индивидов, а не как совокупность классов, этнических групп или других коллективов. Они сделали договор между покупателем и продавцом шаблоном для всех социальных отношений. Бесконечная паутина индивидуальных контрактов была тем, как общество конституировало себя.91

Ортодоксальные либералы исповедовали экономику laissez-faire, которую другие радикалы либо поддерживали на словах, либо игнорировали, и минимальное правительство, которое было несовместимо с амбициями радикалов. Хотя либералы в Европе и США признавали необходимость государственного вмешательства на многих уровнях, они считали, что экономическое благосостояние должно в значительной степени зависеть от рынков, которые они приравнивали к свободе и считали естественными. Опираясь на глубокое протестантское наследие, либералы считали, что свободный выбор является основой морали и свободы, и превращали экономику в моральную сферу, зависящую от свободного выбора ее участников. Однако, как это ни парадоксально для группы, возникшей как реакция на устоявшийся и укоренившийся европейский порядок, либералы также опасались свободы, которая проявлялась в народных движениях, народной религии и народной культуре, расцветших после войны. Либералы, как правило, занимали место в элитных институтах американского общества.92

Ранее в американской истории и джефферсоновцы, и джексоновцы объединяли демократию и laissez-faire. И некоторые либералы с джексоновскими корнями сохранили эту раннюю ориентацию. Айзек Шерман, нью-йоркский бизнесмен и финансист, надежный спонсор либеральных программ и публикаций, в 1875 году выступал в Ассамблее Нью-Йорка с заявлением, что его целью было "ограничение сферы деятельности правительства, числа и сферы деятельности чиновников", чтобы дать больше места "индивидуальному суждению, индивидуальному предпринимательству и конкуренции, великой движущей силе любого свободного правительства". Поскольку рынки казались воплощением индивидуального суждения, предприимчивости и конкуренции, либералы, подобные Шерману, придерживались веры в автономию и моральный авторитет рынков. Как провозгласил преподобный Лайман Этуотер, "экономика и этика во многом взаимосвязаны". Рынок был метафорой и моделью для всего общественного порядка.

Подрастающее поколение молодых либералов придерживалось более сложных взглядов. Риторически Э. Л. Годкин из "Нейшн" объединил всю свободу со свободными рынками: "свобода покупать и продавать, чинить и делать, где, когда и как нам заблагорассудится". Однако Годкин также признавал ограниченность рынков на практике. Он, по крайней мере в ранние годы, не считал постоянный наемный труд свободой договора. Он и другие молодые либералы также отличались от Шермана своим недоверием к демократии. Годкин стремился ограничить политические свободы, которые, по его мнению, порождали коррупцию и угрожали анархией. Он признавал, что Соединенные Штаты стали мультикультурной нацией, глубоко разделенной по классовому признаку, и, поскольку, по его мнению, демократия может работать только в небольших однородных сообществах, американская демократия стала опасной.93

Либерализм и радикальный республиканизм были идеологиями - упрощенными и идеализированными версиями того, как должно действовать общество, - а не описанием гораздо более сложных способов, которыми действовал Север. Северяне в целом были как менее либеральными, чем хотелось бы доктринерским либералам, так и менее радикальными, чем хотелось бы ярым радикалам. Они были вполне готовы регулировать экономику и социальную жизнь, пусть и не всегда на федеральном уровне, и не слишком искренне одобряли идеи однородного гражданства. В американском мышлении о свободе, правах и равенстве переплетались две нити. Яркая нить натурализовала права и сделала их универсальными: "Все люди созданы равными". Вторая, более незаметная, но и, возможно, более мощная нить локализовала права. Эта нить представляла то, как американцы думали и действовали в своих конкретных и ограниченных сообществах. Они понимали друг друга не столько как отдельных индивидуумов, сколько как членов групп, определяемых по полу, расе, богатству, родству, религии и устойчивости в обществе. Эти группы были неравными, и их неравенство было отмечено различиями в статусе и привилегиях. Местное управление состояло из коллективного порядка обязанностей и привилегий, а не универсальных прав. До тех пор пока гражданство оставалось местным, как это всегда было в Соединенных Штатах, граждане были явно неравными.94

Американцы наделили свои местные органы власти огромными полномочиями. Такие органы власти в Соединенных Штатах уже давно регулировали "общественную безопасность, общественную экономику, общественную мобильность, общественную мораль и общественное здоровье". Они контролировали, на ком люди могут