Шрифт:
Закладка:
Первюс оказался не самым блестящим учеником, хотя очень старался. Обычно верхняя заслонка печки была открыта, и в отсветах пламени его лицо обретало розоватый, почти героический ореол. Вид у Первюса был очень вдумчивый. Лоб озадаченно наморщен. Селина вновь и вновь терпеливо разбирала с ним задачку или предложение. Потом вдруг, словно чья-то рука проводила по его лицу, ученик улыбался, и все его лицо преображалось. У Первюса были белые сильные зубы, но небольшие и, возможно, не слишком белые. Просто они казались такими на фоне светлых, чуть рыжеватых волос. Он улыбался, и Селине следовало бы насторожиться при нахлынувшей жаркой волне радости, которую вызывала эта улыбка. Но она улыбалась ему в ответ. А ученик был доволен, как будто только что сам совершил удивительное открытие.
– Как начнешь понимать, – говорил он в таких случаях, словно маленький мальчик, – так сразу все выходит просто.
Обычно он отправлялся домой в восемь тридцать или в девять. Часто Полы ложились спать еще до его ухода. А вот Селина долго не могла уснуть. Она нагревала воду и мылась, тщательно расчесывала волосы. Ей было одновременно и весело, и грустно.
Иногда они отвлекались на разговоры: жена Первюса умерла на второй год после свадьбы во время родов. Ребенок тоже умер. Девочка. Невезучий он. Так-то вот. И с фермой тоже одно невезение.
– Весной половина земли под водой. Только на моем участке. Рядом земля Баутса. На возвышенности. Богатая. Так ему даже не надо глубоко пахать. Там все быстро растет. Уже ранней весной почва согрета. После дождя легко работать. Сыплет любые удобрения, и овощи так и тянутся. А мои поля для овощей не годятся. Вода. Все время мокро. Или летом так засохнет, что не размягчить. Паршивая земля.
Селина задумалась. Зимними вечерами она слышала много разговоров Класа и Якоба.
– А вы не можете что-то сделать, как-то исправить положение, чтобы вода уходила? Приподнять поле, вырыть канаву или еще что-нибудь?
– Ну-у-у, наверное. Вообще-то, можно. Но оно денег стоит. Я про осушение.
– Но если ничего не делать, то тоже деньги теряются, так ведь?
Он задумался над ее словами.
– Теряются-то они теряются. Но денег не надо, если оставить все как есть. А вот для осушения придется прилично выложить.
– Такие рассуждения очень глупы и недальновидны, – нетерпеливо покачала головой Селина.
Он казался беспомощным, насколько вообще сильный и могучий человек может казаться беспомощным. Сердце Селины таяло от жалости. Он глядел на свои большие, грубые руки, потом поднимал глаза на нее. Одной из черт, вызывавших симпатию к Первюсу де Йонгу, была его способность говорить не языком, а глазами. Женщины всегда воображали, что он вот-вот скажет то, что они прочли у него в глазах, только он никогда этого не говорил. Поэтому разговор с ним – скучный, если бы не это обстоятельство, – всегда становился захватывающим.
Первюсу учение давалось не очень легко. К Селине он относился почти с благоговейным уважением. Но у него имелось преимущество: он уже был женат и даже прожил в браке два года. Жена родила ему ребенка. Селина же только начала обретать жизненный опыт. В ней могли вскипать бурные страсти, только она еще сама об этом не знала. В те годы страстность никак не могла быть присуща женщине, и уж тем более о ней не следовало говорить. Ее просто не существовало. Разве что у мужчин, да и то ее полагалось стыдиться, как несдержанности в характере или несварения желудка.
К первому марта он уже мог медленно и осторожно говорить на грамматически более или менее правильном английском. Научился решать простые примеры. Но к середине марта их уроки должны были закончиться. На ферме ожидалась большая работа – и днем и ночью. Она поняла, что старается не думать о времени, когда занятия подойдут к концу, отказывалась даже представлять себе, что будет в апреле.
Однажды вечером в конце февраля Селина заметила, что пытается себя в чем-то сдерживать. Пытается на что-то не смотреть. Оказалось, что она все время отводит глаза от его рук. Ей безумно хотелось до них дотронуться. Хотелось, чтобы они коснулись ее шеи. Хотелось самой прикоснуться к ним влажными губами и провести ими по тыльной стороне его ладони медленно, не отрываясь. Она ужасно испугалась. «Я схожу с ума, – подумала она. – Теряю рассудок. Со мной что-то случилось. Интересно, как я выгляжу. Наверное, как ненормальная».
Она сказала что-то, чтобы он взглянул на нее. Но его глаза смотрели спокойно, не выражая никакой тревоги. Значит, это ужасное желание никак не отразилось на ее лице. Селина решительно уставилась в книгу. В половине девятого она резко захлопнула учебник и неуверенно улыбнулась:
– Я устала. Наверное, это потому, что близится весна.
Первюс встал и потянулся, подняв высоко над головой свои огромные руки. Селину пробила дрожь.
– Еще две недели, – сказал он, – и будет наш последний урок. Как вы думаете, я хорошо учился?
– Очень хорошо, – ответила Селина ровным голосом и почувствовала страшную усталость.
В первую неделю марта он не смог прийти, потому что заболел. Был подвержен приступам ревматизма. Как и его отец, старый Йоханнес де Йонг. По общему мнению, причина крылась в работе на залитом водой поле. Ревматизм стал проклятием овощеводов. У Селины освободились вечера, и она могла снова посвящать их Рульфу, который просто расцвел. Еще она шила, читала, из сочувствия помогала миссис Пол по хозяйству и находила в этом странное облегчение. Перешивала старое платье, готовилась к занятиям, написала письма (не так уж много), даже одно послала в Вермонт своим тетушкам, засохшим яблокам. Джули Хемпель она больше не писала. До нее дошли слухи, что Джули собирается выйти замуж за канзасца по фамилии Арнольд. От самой Джули писем не приходило. Миновала первая неделя марта, но Первюс так и не пришел. Не пришел он и в следующие вторник и четверг. В четверг после ужасной борьбы с собой Селина, закончив уроки, быстро прошла мимо его дома с таким озабоченным видом, как будто спешила по какому-то делу. Она не смогла удержаться, хотя и презирала себя за это. Однако она получила жуткое, мучительное удовольствие оттого, что, проходя по улице, на дом все же не взглянула.
Она не
