Он говорил совершенно искренне, его голубые глаза не отрывались от сэндвича, а лицо стало еще краснее.

– Но чтобы выкинуть десять долларов, такая причина представляется очень неразумной, – строго сказала Селина.

Казалось, он ее не услышал. И продолжал жевать, переключившись на кекс. И вдруг сказал:

– Я почти совсем не умею писать, могу только подписаться, и все.

– А читать?

– Немножко, по складам. Хотя на чтение у меня времени нету. Но, наверно, хотел бы. И арифметика. Кое-как считаю, но парни на рынке все лучше меня. Так здорово вычисляют в голове: раз – и готово!

Селина наклонилась к нему:

– Я вас научу. Научу.

– Как это научите?

– По вечерам.

Он перевел взгляд на свои огромные огрубелые руки, потом поднял глаза на нее:

– Как же мне вам платить?

– Платить? Не надо мне платить!

Она была искренне возмущена.

– Вот что я вам скажу. – Он просиял от пришедшей в голову идеи. – Я живу по соседству со школой, рядом с Баутсами. Могу по утрам растапливать вам в школе печку. Насос могу разморозить и ведро воды принести. В этом месяце, в январе и в феврале, даже в начале марта. Я ж в город сейчас не езжу из-за зимы. Буду печь вам топить. До весны. И приходить, может, три раза в неделю, по вечерам к Полам. Чтоб учиться.

Он казался ей таким беспомощным, робким и огромным. А из-за своего роста еще более несчастным. Селина почувствовала прилив нежности к этому человеку – нежности одновременно безличной и материнской. «Боже, какой милый! – снова подумала она. – Большой, беспомощный и милый! К тому же такой серьезный! И смешной».

Он действительно был серьезный и смешной. С нелепым кексом в большой ручище, с огромными, как у быка, глазами, с залитым краской лицом и наморщенным от беспокойных мыслей лбом. Вдруг она рассмеялась негромко и весело, и он, после смущенной паузы, добродушно подхватил ее смех.

– Три раза в неделю, – повторила Селина. И добавила, совершенно не догадываясь, к чему это приведет: – Конечно, мне будет очень приятно. Очень, очень приятно.

6

Эти три вечера пришлись на вторник, четверг и субботу. У Полов ужин заканчивался в половине седьмого. Первюс приходил в семь, в чистой рубашке, с расчесанными блестящими волосами. Он стеснялся, вечно ронял шляпу, натыкался на стулья и при этом имел очень торжественный вид. Селине было и жалко, и смешно. Вот если бы он бушевал и хорохорился! Такой человек заставляет мир обороняться. Тихий великан его обезоруживает.

Селина доставала «Грамматику» Макбрайда и «Арифметику» Даффи, и они вместе начали делать разбор глаголов, оклеивать стены, выкапывать водоемы и извлекать квадратные корни. На покрытом клеенкой кухонном столе, вокруг которого сновали все чада и домочадцы Пола, учиться оказалось невозможно. Поэтому Якоб разводил огонь в гостиной, и они удобно устраивались там, ученица и ученик, поставив ноги на никелированную решетку у топки.

В тот день, когда Селина давала первый урок, Рульф весь ужин смотрел на нее исподлобья, а потом исчез в своей мастерской, откуда сразу раздались стук молотка, визг пилы и прочий строительный грохот. Они с Селиной привыкли проводить вдвоем много времени и дома, и на улице. Катались на коньках на пруду ван дер Сейде, вместе с косичками на сколоченных Рульфом санках катались с горки, тянувшейся от лесов Кейпера до главной дороги. В плохую погоду читали или занимались учебой. Так проходили не только вечера воскресений, но и многих будних дней. Селине очень хотелось, чтобы Рульф исправил грубый деревенский выговор, чтобы узнал хотя бы в общих чертах то, что ей преподавали в элитной школе мисс Фистер. Она, двадцатилетняя, никогда не обращалась свысока к этому двенадцатилетнему мальчику. Мальчик же молча ее боготворил. Селина давно заметила, что Рульф обладает чувством прекрасного, он видел красоту линий, материала, цвета, композиции, что было редкостью для ребенка его возраста. Когда он щупал атласную ленту, смотрел на оранжево-розовый закат, на складки ее красного кашемирового платья или воспринимал ритм прочитанных вслух стихов, на его лице появлялось поражавшее Селину выражение. У нее был потрепанный томик Теннисона. Как-то раз она прочла Рульфу строчку, которая начиналась словами: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн, Элейн, о дева-лилия из Астолата». Он тихо вскрикнул. Оторвавшись от книги, она увидела, что глаза его широко раскрыты и как будто светятся на худеньком смуглом лице.

– Что с тобой, Рульф?

Он покраснел.

– Я ничё… то есть ничего не говорил. Повторите, как там сказано: Элейн…

И она снова прочла эти благоухающие строки: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн…»

После праздника у Омса Рульф ходил угрюмый и мрачный. Он не ответил, когда Селина спросила его про участие в аукционе. Все же она настаивала, и тогда он сказал: «Просто мне захотелось позлить старого Омса».

С появлением Первюса де Йонга Рульф представлял собой очень трогательное и плачевное зрелище: ревнующий и бессильный в своей ревности мальчик. Селина предложила ему участвовать в их вечерних занятиях трижды в неделю, фактически даже настаивала, чтобы он стал ее учеником в классе, организованном у печки в гостиной. В день, когда Первюс де Йонг впервые пришел заниматься, Мартье сказала сыну:

– Рульф, ты тоже сиди с ними и учись. Тебе полезно будет учиться по книжкам, как говорит учительница.

Клас Пол тоже одобрил эту идею, поскольку денег не требовалось и, что особенно важно, вечерняя учеба никак не мешала работе на ферме.

– Конечно, учись, – сделав широкий жест, разрешил он.

Но Рульф отказался. И вел себя безобразно – хлопал дверями, свистел, громко шаркал по кухонному полу, непонятно зачем ходил туда-сюда через гостиную на лестницу и с грохотом топал по деревянным ступеням, доводил Гертье и Йозину до ссор и слез, устраивал в доме переполох, спотыкался о собаку, после чего визг испуганного животного присоединялся к общему гвалту. Селина пришла в отчаяние. В таком шуме невозможно было вести урок.

– Такого никогда раньше не было, – почти со слезами уверяла она Первюса. – Не понимаю, что с ним стряслось. Просто ужас!

Первюс поднял спокойный взгляд от грифельной доски и улыбнулся:

– Все хорошо. У меня дома очень тихо. Вечерами. В другой раз будет лучше. Вот увидите.

На следующем занятии действительно стало лучше. После ужина Рульф исчез в своей мастерской и не выходил оттуда до ухода де Йонга.

Было что-то в этой гигантской фигуре, старательно склонившейся над грифельной доской с неуклюже зажатым в огромных пальцах карандашом, что странным образом трогало Селину. Она