и тем, что рассказывает Груздилкин… Нет! Нет! Нет!

Она была любовницей его, она стала теперь моей любовницей… Но до того, чтобы… Нет! Нет! Нет! Она слишком умна, горда, образованна, чтобы… Нет! Нет! И нет!

И я, постоянно погоняя извозчика, домчался наконец до Акламовского дома. Там было все пусто, заперто, темно. Я чуть не оборвал звонок у дверей, трезвонил целых 20 минут. Ничего! Гробовое молчание! Куда идти? Мучительное чувство неизвестности давило грудь. Больная голова плохо работала и кружилась.

Я решился отправиться в их балаган. Но и там тоже ничего не нашел.

Помню, вечер был пасмурный, темный. По небу быстро неслись тучи. Холодный ветер валил с ног и пронизывал до мозга костей.

Балаган был кругом заперт. В нем, очевидно, не было ни души. В маленьком заборчике, отгораживавшем один из углов, входивших внутрь балагана, я нашел незапертую дверцу. Через нее я проник на крохотный дворик, заваленный стружками и всяким сором. Здесь я нашел другую дверцу, ведущую в балаган. Она также была не заперта, и я поднялся на маленькую лесенку и очутился в крохотном чуланчике. Во всю стенку его была большая дверь, но эта крепкая дверь была заперта. Я осмотрел все стены: чуланчик, казалось, уходил в недосягаемую вышину. Я заглянул в щели его стен. За ними все черно, но внутри чувствовалось пространство, гудел ветер. Это была сцена или партер.

В мучительной тоске, не зная, куда броситься, где искать ее, я вышел из балагана, из балаганного двора и отправился в клуб.

В клубе нашлось несколько приятелей. Я обратился к ним прямо с вопросом: да или нет?..

— Ха! ха! ха! — откровенно захохотал Брызгин, молодой подгородный помещик. — Да кто же, душа моя, этого не знает?! Чуть не вся молодежь у нее бывает.

Я чувствовал, как лицо мое краснело и бледнело.

— А за сколько она соблаговолила… удостоить вас? — спросил губернаторский адъютант Гримкин.

«За 25 тысяч», — мелькнуло у меня в голове, но я ничего не ответил.

— Ведь она длиннейшая, высочайшая, непростая особа!

— Ха! ха! ха! — разразилась вся компания.

LXXIX

Вдруг из ближней залы вошел старший Бархаев. Я почувствовал, как стены закачались и туман на одно мгновение застлал мои глаза.

— Ба! Кого я вижу? — вскричал он. — Ты уже вернулся? Ну! Что же ты сделал?

— Ничего! — прошептал я глухо.

— Он, душа моя, здесь ожидовился, — вскричал Брызгин. — Душой и сердцем предался божественной еврейке! — И он чмокнул кончики пальцев. — Мым-ы! Роза, роза Иерихона… Перл, достойнейший царя!

— Ха! ха! ха! — захохотала компания.

Но я ничего не слушал, не слыхал. Бархаев молча и строго смотрел на меня большими черными глазами. Мне казалось, что за ним стоит бледный-бледный призрак моей матери и тихо, плавно качает головой. Я потерял сознание…

Я опомнился через пять дней, опять в моем номере, опять в постели, с подвязанной рукой, из которой пускали кровь.

Подле меня был только мой человек, Степан, которого я взял с собой из деревни.

— Степан, — спросил я, — давно уже я лежу?

— Да уж около недели как изволите хворать. Привезли вас из клуба в бесчувственном положении. Вот только сегодня настояще очнулись.

— Степан, — спросил я чуть слышно, — никто у меня не был?

— Никого-с, окроме доктора и Константина Михалыча (Порхунова). Они все с вами и отваживались.

Как же, думал я, прежде для моего излечения нужна была Сара, а теперь? И отчего теперь так сердце слабо, покойно? Только там где-то, на самой глубине, какой-то осадок горечи…

Но эта слабость прошла через два-три дня. Я окреп, встал с постели, и вместе с силами поднялась, заговорила злоба непримиримая, ненасытимая.

Порой мне казалось, что я все бы простил, забыл, только бы она явилась с ее чарующими ласками. Порой я чувствовал, что задушил бы ее не задумываясь, как только бы она показалась. Дышать становилось тяжело. Кровь приливала к груди. И вслед за тем полный упадок сил, полное изнеможение.

«Что я скажу отцу? — спрашивал я себя в ужасе. — Откуда я добуду 25 тысяч, чтобы выкупить имение? И не взять с нее ни расписки, ни векселя! О! Подлая жидовская кровь!.. И как все это тонко, хитро!»

Мне тогда не хотелось признаться, что меня, напротив, весьма грубо, чисто по-детски надули.

Дня через два, когда я хотел уже выходить, ко мне явился Груздилкин.

— А я к тебе, душа моя, с весьма неприятным поручением, — сказал он, сбрасывая кивер и в него перчатки. — От князя Бархаева.

— Что такое?

— Он требует удовлетворения за удар шандалом в висок, который ты нанес ему в Уключине. Он теперь только оправился от него. Худ, желт, а только и жаждет, чтобы с тобой подраться. Уж мы ему и говорили, и доказывали, что все это пьяная история… Ничего и слышать не хочет… «Крови, крови, его жажду я…»

— Что же, я готов.

И опять страшный прилив злобы сдавил мне грудь.

LXXX

Когда через полчаса Груздилкин, поболтав о всяком вздоре, ушел, то на меня нашел какой-то спокойный стих. О Саре я как будто забыл. Вся страсть, любовь и злоба утихли, ушли в прошедшее. Я думал: если я его не убью, то он меня убьет. И то и другое будет к лучшему. И на этом я успокоился.

Через час я отправился к Порхунову. Он только что встал, куда-то собирался и встретил меня довольно сухо.

— Я пришел к тебе с покорнейшей просьбой, — сказал я.

— К твоим услугам. Что тебе надо?

— Я пришел тебя просить, чтобы ты был моим секундантом.

Он удивленно посмотрел на меня.

— С кем же это ты дерешься?

— С Бархаевым…

— С Бархаевым?!

— Да! Он сегодня присылал ко мне Груздилкина с вызовом на дуэль.

И я рассказал ему причину дуэли: ночь, проведенную в Уключине, — рассказал, как я его ударил впотьмах шандалом в висок.

— Ну! — сказал Порхунов, — это не повод к дуэли. Тут должна быть другая причина. У него, верно, татарская злоба ко всему твоему роду. Убил мать, хочет убить и сына… Ведь он, говорят, хороший стрелок и рубака.

— Будь что будет! — сказал я. — Если он меня не убьет, то я его убью.

И мы условились драться на пистолетах через день, утром, в 7 часов, в трех верстах от города, в Кузьминкиной роще.

Выйдя от него, я почувствовал себя необыкновенно бодрым, какая-то неопровержимая самоуверенность, что я убью его, явилась в сердце. Притом и дуэль с князем Бархаевым, хорошим стрелком и рубакой, необыкновенно льстила