— Двадцать две, — проговорил жид с низким поклоном, прижав к груди руки и блестящую, изогнутую шляпу-цилиндр.

Я больше не мог говорить и указал ему на дверь.

Жидок, вероятно, понял, что раздражать такого больного больше не следует. Он быстро взял стул и, к крайнему моему удивлению, преспокойно уселся на него.

— Вы подписыте закладная по форму? — спросил он.

— Разумеется, подпишу.

— Я согласен, согласен, только ради Fräulein Сара.

И вдруг, к крайнему моему удивлению, вытащил готовую закладную, написанную «по форму» на гербовой бумаге.

— А если бы я согласился на 15 тысяч?

— Э! — сказал Юркенсон, пожимая плечами. — Тогда я имел бы цесть представить вам другую закладную. — И он вытащил еще лист из кармана и показал другую закладную на 15 тысяч.

— У вас есть верно и на десять тысяч?

— Ха! Дело коммерческое. — И он съежился и улыбнулся.

Я подписал закладную, и он отсчитал мне 25 тысяч без лажа, то есть без учета разницы в цене золота и ассигнаций, что меня тогда ужасно удивило.

LXXVI

В этот день я напрасно прождал Сару. Она не явилась. Вечером я хотел отправиться к ней, но пришел Кельхблюм и остановил меня.

— Куда ты? Сумасшедший! Ведь ты едва на ногах стоишь… Ведь мы с тобой чуть не целую неделю провозились…

— Неужели? — удивился я. — Что же со мной было?

— Рецидив… то же или почти то же, что в прошлый раз. Да сегодня ты Сару не найдешь дома. Они никогда по четвергам вечером не бывает дома.

— Где же она бывает? — И я невольно прилег на постель. Голова моя сильно кружилась, и в глазах зеленело.

— У родных.

Он сказал это так просто, искренне, что я не подозревал никакого обмана в его словах.

Прошло еще два дня. Сара не являлась. Я начал сильно волноваться, так что доктор разрешил мне наконец выйти на другой день. Но другого дня я не дождался, а в тот же вечер, захватив с собой деньги, отправился в Акламовский дом.

Я застал Сару одну. Она как будто обрадовалась мне, а я дрожал от радости и не мог отвести от нее глаз.

— Сара! — сказал я. — Не грешно ли вам! Вы забыли меня, а я только и живу вами…

— Мне нельзя было… Притом вы были вне опасности, так доктор сказал, и мое присутствие было не нужно.

— Он жестоко ошибается, ваш доктор. Ваше присутствие — это жизнь моя!..

— Сара, — сказал я, немного помолчав, — я принес вам деньги… Не поздно?

Она жадно протянула руку, и я подал ей пачку ассигнаций, ее взгляд сделался тусклым. Она сдернула бумагу, в которую были завернуты деньги, и с изумительной быстротой пересчитала их, затем так же быстро засунула пачку к себе в карман. Ее движения, взгляд удивительно напоминали Ришку в то время, когда она хватала конфекты с подноса и прятала их к себе в карман. Затем этот глубокий померкший взгляд ее снова заблестел. Она с благодарной радостью протянула ко мне руки. Я схватил их и целовал как безумный. Я чувствовал, как бурно колыхалась ее грудь. Не помня себя, не знаю как, я обнял ее. Она не вырывалась. Мы прямо смотрели друг другу в глаза. Наши лица были так близки, и наши губы слились в долгий, безумный поцелуй… Голова моя закружилась…

Мне бы хотелось сохранить во всей мучительной ясности воспоминание об этом блаженстве, цельном, нетронутом, бурном, восторженном. Но, к сожалению или счастью, это невозможно. Был какой-то бешеный бред, горячка крови, какое-то могучее, болезненно-сладкое, безумное чувство… Тянулись часы, которых я не замечал. Какие-то отрывочные, непонятные фразы, слова любви и нежности врывались между непонятным шепотом, жаркими поцелуями и горячими ласками. Я был в каком-то чаду, опьяненный, отравленный и болезнью, и безумием страсти. Все — и время, и пространство — для меня исчезли, и я сознавал только одно сладко-трепетное, опьяняющее чувство, я повторял невольно в глубине моего сердца: она моя! она моя!..

Я очнулся на рассвете в той самой комнате, в которой я выстрадал когда-то несколько мучительных часов. Здесь начались мои страдания; здесь они кончились блаженством.

Несколько раз я спрашивал себя потом: зачем я не умер тогда, не сошел окончательно с ума в безумном порыве высшего земного счастья — среди опьяняющих ласк страстно любимой женщины.

LXXVII

На другой день я проснулся поздно, совершенно разбитый. Голова страшно кружилась. Я жадно ждал Сару, прислушивался к каждому легкому стуку, но она не явилась. Вечером, когда я оправился и торопливо одевался, чтобы идти к ней, явился Груздилкин, уланский офицер, добрый, но пустой малый. Я решился отправить его без церемонии восвояси.

— Извини меня, я тороплюсь, — сказал я, повязывая галстук.

— К ней, к Саре?! Я, собственно, и пришел затем, чтобы тебя остановить от этой глупости.

Я быстро повернулся к нему лицом.

— Ведь ты со своей безумной страстью сделался посмешищем всего города. Ведь она тебя надувает, как поросенка. Ей-богу! Право!

Я чувствовал, как кровь прилила мне в голову.

— Ты клевещешь, ты лжешь! — вскричал я, бросившись к нему.

— Вот те крест, душенька! — И он перекрестился. — Ведь у нее каждую неделю «четверги». Вся молодежь собирается туда. Кутеж, карты и торги, формальные торги и переторжка. Знаешь, от кого у нее эти большие венецианские зеркала — от Миши Гудилина, а ковры в гостиной — от Базыгина, а рысака подарил князь Бархаев.

Я чувствовал, как сердце мое останавливалось и в глазах зеленело. Я медленно опустился на стул.

— Ведь не сегодня, так завтра, — продолжал Груздилкин, — полиция накроет все их жидовское гнездо. Черти! Устроили здесь притон и распоряжаются, как дома.

— Нет! — вскричал я. — Этого не может быть. Это невозможно. Я хочу лично узнать все, услыхать от нее самой.

— Узнавай! Сделай милость, узнавай. — И он отчаянно махнул кивером. — Так вот она тебе все сейчас и расскажет… Ха! ха! ха! Очень уж будет наивна!.. Pas si bête! Mon cher, pas si bête!

И он простился и ушел.

LXXVIII

Теперь только я начал припоминать и соображать все, что проходило мимо моих влюбленных глаз незамеченным. Намеки и подсмеивания знакомых и товарищей, поведение Кельхблюма — все становилось крайне подозрительным. Но нет! нет! Это невозможно! Положим, она не любит меня — это ясно, и не будет любить… in ewige Ewigkeit. Но между любовью ко мне