рассматривался как измена.[105] Последующие императоры относились к этому иначе, и расширение присяги на leges и acta получило характер прочного учреждения. Присягу приносили 1 января, а вслед за тем 3-го числа того же месяца[106] приносились обеты за благополучие императора, votorum nuncupatio.[107]

Так как император был единым главнокомандующим всей римской армии, то присяга солдат, sacramentum, могла совершаться только на его имя. Она повторялась всеми римскими воинами и их командирами каждый год в начале января. Формула присяги не была закреплена раз и навсегда, а могла подлежать изменению по усмотрению императора. В нее включалось имя не только императора, но и его ближайших родных. Так, император Гай (Калигула) включил имена своих сестер, при Нероне в присяге стояло имя его матери Агриппины.[108] Таким образом, в сознание населения империи внедрялась идея династического преемства верховной власти в данном роде. Институт присяги в этой форме продолжал существовать непрерывно в империи и перешел в Византию. Свидетельства о его существовании есть от конца VIII века.[109]

Так утвердилась и действовала в империи как учреждение присяга в двух ее формах — гражданской и военной. В пору борьбы между Октавианом и Антонием институт присяги получил новое значение и большую общность. Антоний, усвоив нравы монархического Востока, привел во время приготовлений к войне с Октавианом к присяге на свое имя всех восточных государей, признававших над собою власть Рима. Ответом на этот поступок Антония, который был лишен сенатом полномочий триумвира и предстоявшего ему консульства на 31 год, была присяга на имя Октавиана всех итальянских общин и западных провинций.[110] То был первый факт этого рода на Западе. Тацит описал, как присягали имп. Тиберию в Риме магистраты, сенаторы, всадники и народ, и лишь вскользь упомянул о приведении к присяге провинциального населения, как о чем-то уже обычном в его время.[111] При вступлении во власть нового императора рассылалась по всем общинам формула присяги, которую принимало население через своих представителей. Надписи сохранили формулу присяги на имя имп. Гая (Калигулы).[112] Иосиф Флавий упоминает о приведении к присяге населения Сирии на имя Гая.[113] Плиний Младший в своих письмах к Траяну из Вифинии дает свидетельство, что в провинциях представители римской власти повторяли военную присягу в первый день года, и местное население присоединяло к этому акту выражения своей верноподданности.[114] Так вырастали новые чувства и настроения, не имевшие основ в республиканском прошлом Рима. Обе различные по существу формы присяги слились воедино и воздействовали на перерождение понятия римского гражданина в другое и новое — верноподданного римского императора.

Особа императора, еще в самом начале нового порядка, облечена была особым ореолом под воздействием давно существовавшего на эллинистическом Востоке обожествления лица государя. В Египте династия Птолемеев унаследовала эту честь от фараонов, сирийские диадохи пошли по их следам, и титулы: Бог, спаситель, благодетель — были давно обычны в титулатуре греческих государей Востока. В греческой религии IV и III в. до н. э. развился культ героев, в котором был тот же дух обожествления человека, но уже по его смерти. Триумвир Антоний, вступивший через свое сближение с Клеопатрой, наследницей Птолемеев, в среду восточных державцев, выступал в божественном образе Диониса. Римские исконные представления о гении и манах, т. е. душах умерших, также стирали грань между богом и человеком. И вот уже Август именуется на греческом Востоке богом и спасителем, ϑεός καί Σωτήρ.[115] Римская поэзия, питавшаяся от богатства греческого поэтического творчества, усвоила этот тон обожествления государя, и Гораций возглашал:

Caelo tonantem credidimus Iovem

Regnare: praesens divus habebitur

Augustus adiectis Britannis

Imperio gravibusque Persis...

Вергилий, обещавший воспеть подвиги Августа, создать ему храм на широком зеленом поле и устроить ристание вокруг храма в его честь, как выражается он поэтическим языком в Георгиках, осуществил свое обещание созданием поэмы Энеиды, в которой мистически слил с Августом народного героя Энея, получившего еще за три века до того свой мифический образ. Август и его современники понимали Вергилия: его творение, несмотря на свое мифологическое содержание, было названо res gestae populi Romani, т. e. подвиги римского народа, и водворилось по всему римскому миру как школьная книга с тем значением, какое в греческом мире имел Гомер, выразитель народного самосознания.

Август сумел воспользоваться общественным настроением. В воздвигавшихся в его честь храмах на Востоке он прибавлял отвлеченный термин, не имевший никакой мифической личности, Dea Roma, и в паре с этой отвлеченной богиней получал божественное поклонение. Вскоре и на Западе стали строиться храмы в честь богини Рима и гения императора. Так возник особый институт с государственным характером, культ императора, который получил значение государственного учреждения. Божественное почитание особы императора, клятва его гением, воскурение фимиама перед его статуей стали выражением нового настроения общества, которое было неведомо римскому республиканскому сознанию: чувства верноподданности.[116]

Так мощно сложилась императорская власть с самого начала нового порядка в римском государстве. Современники Августа не подводили ее под понятие монархии и никогда не передавали слова imperator греческим термином βασιλεύς. Это было потому, что слова μουαρχία и βασιλεύς применялись к восточным эллинистическим государствам, которые были несоизмеримы с могуществом и силой римского императора. В числе тех полномочий, которые принял от сената Август, было право самолично регулировать отношения с царями Востока, и по своему усмотрению он утверждал преемников власти из лиц, имевших право наследования на разные троны, смещал неугодных ему лиц или провинившихся перед ним, иначе разграничивал царства, увеличивал или уменьшал, а иные вовсе упразднял, превращая их в императорские провинции низшего ранга, управление коих поручал своим людям в положении приказчиков, procuratores. Такую судьбу имела при Августе Иудея. Еще Тацит в начале II века гордо называл царей instrumenta servitutis, т. е. органами, при посредстве которых император держит в покорности привычные к монархическому режиму восточные народы и области.

Помимо этой несоизмеримости, была и другая причина — теоретического характера, а именно: при всем своем могуществе и божественном ореоле римский император не был монархом, так как Август выдвинул на первый план реставрационный характер своей деятельности, а в водворенной им фикции о новой власти как временном поручении от сената, действовавшего, именем суверенного римского народа, лежала причина того, что римское государство никогда не имело законов о престолонаследии, и каждый новый император как бы вновь начинал империю. Римская армия помнила свое революционное право