Споры о том, действительно ли Савинков совершил самоубийство или ему помогли в этом чекисты, не утихают до сих пор207, и Шахназаров включает речь героя в фильм, чтобы подчеркнуть фразу прототипа: «Кровь родит кровь». Финал фильма выполняет две функции. Во-первых, он вызывает ощущение «эпохи разрушения», сродни высказыванию Яковлева о России, усеянной крестами; во-вторых, мы видим визуальную картину того, как Серебряный век перерождается в апокалиптическое насилие, и комментарий к этому дает друг Савинкова Максимилиан Волошин в своем стихотворении «Ропшин»: «…тебя сковал железный век в страстных огнях и в бреде лихорадки» – и мы видим окровавленный труп Жоржа. Этим стихотворением поэт Серебряного века предрекает грядущие волны насилия. Шахназаров раскрывает смысл показанного на экране насилия и ту цену, которую заплатила за него Россия. Точкой служит цитата из Откровения Иоанна Богослова: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним». Ад насилия XX века метафорически воплотился Шахназаровым в попытке «использовать некоторые факты из биографии Савинкова, чтобы усилить художественное воздействие» его фигуры для русской истории208.

Если первое прочтение «Всадника» вызывает современные комментарии к значимости насилия в России XX века, то второе обращает внимание на роль терроризма в настоящем. Согласно Шахназарову «Всадник» с очевидностью говорит не в меньшей степени о России 2004 года и ее людях, чем об эпохе русских революций. Сам режиссер, независимо от его взглядов на «эпоху разрушения» времен Савинкова, утверждает, что надеялся разбудить интерес в аудитории к проблеме терроризма,

которая останется в нашей повестке надолго. <…> И не только в России, но везде. Везде правительства чувствуют уязвимость перед современными методами терроризма, но готовность к компромиссу приводит к новым всплескам насилия209.

Он видел роль своего фильма не только в том, чтобы заставить людей задуматься о значении терроризма, но и в том, чтобы прокомментировать исторические и современные мотивации террора. Его интересовала интеллектуальная подоплека русского терроризма, и одно из его заключений состояло в том, что «интеллектуальный уровень русского террора в начале прошлого века был несравнимо выше, чем сегодня»210. Террориста создавало чтение Ницше и Достоевского.

Что же касается современных террористов, то у Шахназарова на этот счет имеется еще более интересный комментарий. Его фильм был призван не внушить страх, но спасти жизнь. Шахназаров верит, что его фильм не должен вызывать симпатий к терроризму и террористам, но не считает, что его герои являются лишь воплощением зла, ибо бороться с ними только говоря, что «это плохо, это зло», бесполезно211. Чтобы победить в этой борьбе, утверждает Шахназаров, мы должны, во-первых, понять идеологическую основу их убеждений. Их никогда не победить репрессиями или силой, потому что невозможно одолеть репрессивными мерами тех, кто уже решился умереть212. По его мнению, «Всадник», как и «Конь бледный», – это уже антитерроризм, раскрывающий сложные судьбы тех, кто обратился к террору. И поскольку Савинков является единственным значительным террористом, который стал хорошим писателем, его должны читать сегодняшние лидеры разных стран: «Первое, что я бы сделал на месте мировых служб безопасности, – прочел эту книгу»213.

Комментарии Шахназарова, его взгляд на собственный фильм фокусируются на зрителе. Режиссер утверждает, что задумывал фильм, чтобы показать значимость темы, заставить людей говорить о ней и осмыслить, как события прошлого отражаются в сегодняшних реалиях. Коротко говоря, его «кино для зрителей» означает не проповедь, а помощь. С этой идеей о связи кино с исторической памятью перекликается Джей Уинтер в своем докладе на симпозиуме, опубликованном в 2001 году в American Historical Review:

Подобно поэзии, фильм – и фильм в еще большей степени – не дает наставления, не предписывает и не проповедует. Он помогает, он бросает вызов устоявшимся представлениям, он двигает зрителя вперед. Какие-то фильмы делают это в меньшей степени, но ни один фильм не является однозначно дидактичным, поскольку образы обладают возможностью передавать самые разные идеи, иногда намеренно, иногда нет214.

По Уинтеру, «фильм – не то же самое, что текст, и те способы, какими кино показывает прошлое, никогда не воздействуют напрямую, но всегда опосредованы», поскольку вовлекают память, которая является «набором означающих практик, связывающих авторское кодирование со зрительским декодированием»215 этих идей.

Учитывая поднявшийся вокруг «Всадника» шум, в том числе по поводу декораций, рекламной кампании и литературных источников (можно было купить новые издания повести Савинкова, получившей название «Всадник по имени Смерть» с вездесущей афишей на обложке), можно констатировать разнообразие реакций и попыток интерпретировать то, что представил общественному вниманию Шахназаров. Премьера фильма состоялась в апреле 2004 года, и прокат начался успешно. Фильм занял по сборам второе место после «Старски и Хатч», опередив «Страсти Христовы» и заработав в итоге 1,34 миллиона долларов. В начале 2004 года, до взрывного появления «Ночного дозора», это была весьма внушительная сумма216.

Многие российские критики не могли смириться с тем, что Шахназаров декларировал глубокий смысл своего фильма, используя в то же время лейбл блокбастера и красочную рекламу. Так, Ирина Козел увидела достижение «Всадника» не в истории, а в экономике. На ее взгляд, фильм, конечно, демонстрировал «ужасы последствий террористических актов», но главным образом служил доказательством того, что российское кино не умерло

и не потеряло лицо в погоне за коммерческим успехом. Это то кино, которое сохранило свою силу и свое мастерство – продемонстрировав высший профессионализм <…> Побольше бы таких картин, и у нашего кинематографа было бы не только прошлое и будущее, но и великое настоящее217.

Давний автор «Искусства кино» Лев Аннинский в меньшей степени был впечатлен экономическим успехом и розовым будущим, зато обратился к эксплуатации истории в 2004 году. Называя Савинкова «второразрядным, хотя и скандальным прозаиком», Аннинский утверждал, что

Савинков вряд ли бы вызвал интерес, докатившийся до наших дней аж через целое столетие, <…> если бы сегодня, семь десятков лет спустя после его ликвидации, террор не возродился бы – к растерянности социологов, политологов, культурологов и психологов – чуть ли не как главная черта планетарного бытия218.