Так что, когда я погружался в морскую пучину, я почувствовал и узрел, что меня преследует огромное и всё увеличивающееся в размерах разъяренное полчище других рыб, которые, как я думаю, жаждали испробовать меня на вкус. Они приближались с оглушительным грохотом и свистом[101], желая вцепиться в меня зубами. Я же, видя, что погибель близко, с яростью, усиленной страхом смерти, начал, не ведая, что творю, размахивать шпагой, которую, так от нее и не избавившись, обнаженной держал в правой руке; и Богу так было угодно, что в короткое время, круша всё направо и налево, я раскрошил многих на куски, и они начали отставать от меня. А отпустив меня, они бросились пожирать своих же сородичей, коих я, защищая себя, предал смерти — и безо всякого труда, так как у этих тварей нет никакой защиты, тем более доспехов, и в моей власти было поубивать их, сколько пожелаю, и через недолгое время после того, как я от них отдалился, всё время гребя прямиком так, словно мое тело и ноги опирались на твердь, я добрался до большой скалы посреди морских глубин, и как только ступил на нее, то воспрянул духом и смог немного отдохнуть от пережитого и сбросить усталость, которую только тогда почувствовал, ибо до того в моей смятенной и исполненной страхом смерти душе для нее не было места.

А поелику удрученным заботой и ослабленным свойственно воздыхать, то, сидя на скале, я тяжело вздохнул, за что и поплатился, ибо забылся и открыл рот, который до того держал плотно закрытым, и поскольку с того времени, как я пил вино, прошло три часа и мое нутро уже частично освободилось, то освободившееся место заняла соленая и невкусная вода, которая, смешавшись с супротивным ему вином, вызвала у меня нестерпимые боли. И тогда я воистину осознал, что вино спасло мне жизнь, так как, пока я был им полон по горло, вода не могла причинить мне вред, и я воистину постиг достоверность того, что мне напророчил слепец в Эскалоне[102], сказав, что, если и есть такой человек, которому вино должно даровать жизнь, то речь идет обо мне; и тогда же великая печаль о погибших в море товарищах охватила меня, ибо они не присоединились ко мне, когда я пил вино, а сделай они это — были бы сейчас вместе со мной, что хоть как-то ободрило бы меня. Я в одиночестве оплакал их всех, утонувших в море, и мне пришла в голову мысль: возможно, что, если бы они и пили со мной, то и тогда не смогли бы набраться вином до макушки, ибо никто из них не был Ласаро де Тормес, научившимся пить вино в великой школе пропойц-иноземцев, собиравшихся в толедских трактирах.

И вот, предаваясь воспоминаниям об этом и о других предметах, я вдруг увидел, что ко мне приближается туча рыб, двигавшихся как снизу, так и сверху; сбившись в кучу, они обложили мою скалу. Я понял, что у них недобрые намерения, и больше от страха, чем по доброй воле, с трудом поднялся и встал на ноги, чтобы защищаться; но мои усилия были тщетны, ведь к тому времени я мог считаться погибшим, ибо был уже полон мерзкой водой, проникшей во все мои внутренности. У меня так кружилась голова, что я не мог ни держаться на ногах, ни поднять шпагу, чтобы защититься. И, видя смерть в такой от себя близости, начал смотреть, нет ли от нее какого спасения, ибо защититься от нее в бою я не мог по вышеуказанным причинам. И вот, передвигаясь что было мочи по скале, я нашел в ней по воле Божьей небольшое отверстие, в которое пролез и, оказавшись там, увидел, что нахожусь в пещере, и хотя вход в нее был узким, сама она была достаточно просторной и не имела другого выхода. Мне показалось, что Всевышний завлек меня в нее, чтобы я смог восстановить силы, вконец растраченные в моем положении; и едва я слегка взбодрился, как тут же вспомнил о своих врагах и просунул во входное отверстие пещеры острие своей шпаги. И таким образом начал резкими шпажными выпадами оборонять свой бастион.

К этому времени стая рыб окружила меня; они яростно извивались и принимали атакующие позы, приближаясь ко входу в пещеру, но для тех из них, что отваживались проникнуть туда, всё заканчивалось плачевно: поскольку я держал шпагу обеими руками так твердо, как только мог, они нанизывались на нее и расставались с жизнью, другие же, в гневе приблизившиеся к пещере, оказывались тяжело раненными; и тем не менее осаду они не снимали. Так я продержался ночь, и их воинственный пыл немного угас, но они не оставляли попыток проверить, не заснул ли я, не ослабел ли.

И вот, когда бедный Ласаро пребывал в такой печали, видя себя окруженным столькими бедами, в столь странном месте и без надежды на спасение, прислушиваясь к тому, как во мне мало-помалу убывало мое доброе спасительное вино, место коего нагло занимала соленая вода, вызывая у меня всё новые и новые унизительные позывы, которые я был не в силах унять, поелику во мне смешивалось несмешиваемое, отчего мои силы иссякали с каждым часом — ведь уже долгое время мое измученное тело не имело никакого подкрепления, изнемогая в усилиях, а водные процедуры действуют всегда расслабляюще[103], мне оставалось лишь ждать того мига, когда шпага выпадет из моих ослабевших трясущихся рук, что тут же заметят мои супротивники и предадут меня страшной смерти, погребя мое тело в своих утробах. И, предвидя всё это и не видя никакого спасения, я призвал на помощь Того, на Кого должен уповать всякий добрый христианин, поручая себя Тому, Кто для отчаявшихся есть последнее упование, — милосердного Господа, Бога нашего. И тогда я вновь начал воздыхать и оплакивать свои грехи, и просить за них прощения, и всем сердцем и душой предал себя в руки Его, умоляя снизойти и избавить меня от столь жестокой смерти, обещая впредь не грешить, если на то будет воля Его. Затем я воззвал с горячей мольбой к Деве Марии, Матери Божьей и Владычице нашей, обещая посетить Ее в ее Обителях — Монтсеррате, и Гуадалупе, и Скале Французской[104]. Затем же я обратил свои молитвы ко всем