Когда всё было роздано, мой хозяин с кафедры велел своему писцу и служителю из Совета, чтобы те поднялись к нему и всех переписали, чтобы было известно, кто может наслаждаться отпущением грехов, дарованным святыми буллами, и он смог отчитаться перед теми, кто его послал.

И тогда все тут же по доброй воле сказались купившими буллы, перечислив по порядку и тех, для кого они были приобретены: детей, слуг и усопших.

По завершении переписи мой хозяин попросил алькальдов, чтобы те — из милосердия — поскольку у него есть дела в другом месте, приказали писцу дать ему заверенный список и сведения о тех, кто в нем числится, каковых, по словам писца, было более двух тысяч.

Проделав это, он спешно со всеми простился в мире и согласии, и мы отбыли в другое место. А перед самым нашим отбытием местный священник и рехидоры[77] спросили его, годятся ли буллы для тех, кто еще находится в животе матери.

На то он ответил, что если следовать тем законам, какие ему известны, то не годятся, но что на сей предмет следует спросить более сведущих ученых мужей и что это его в сем деле печалит.

Итак, мы отбыли, очень довольные хорошо обстряпанным делом. Мой хозяин сказал альгвасилу и писцу:

— Как вам нравятся эти мужланы, которые, лишь твердя, что они старые христиане, и не творя никаких добрых дел, думают спастись, не пожертвовав ничем из своего имущества? Итак, да славится лиценциат Паскасио Гомес, который за свой счет выкупил более десятка пленников![78]

Итак, мы отправились в другой конец по направлению от Толедо — в сторону Ла Манчи, где, как говорится, нарвались на других никак не желающих покупать буллы. Мой хозяин и все прочие, кто был с нами, на двух происходивших там ярмарках не продали и тридцати булл.

Видя наш полный провал и великие издержки, которые мы несли, чтобы распространить буллы, мой изворотливый хозяин придумал такую хитрость, В этот день он отслужил большую мессу и, закончив проповедь и повернувшись к алтарю, взял крест величиной чуть более пяди и положил его за требник — так, чтобы никому не было видно, — на горящую жаровню над алтарем, которую брал с собой в храм, чтобы греть руки, так как стояли большие холода. И вот, не говоря ни слова, он положил крест на жаровню, а когда служба закончилась, то он, всех благословив, взял крест в правую руку, плотно обернутую платком, а буллу — в левую, и сошел на нижнюю ступень алтаря, где давал крест для целования. И сделал знак, чтобы шли прикладываться к кресту. И первыми, как то водится, один за другим подошли алькальды — во главе с самым пожилым и почитаемым в селении.

И первым подошел самый старый, и хотя мой хозяин лишь слегка поднес ему крест к губам, он обжег их и отшатнулся. Завидев это, мой хозяин произнес:

— В сторонку, сеньор алькальд![79] Свершилось чудо!

И то же самое произошло с остальными семью или восемью. И всё он говорил:

— Посторонитесь, сеньоры! Свершилось чудо!

Когда он увидел, что обжегшихся целовальников набралось достаточно для того, чтобы засвидетельствовать чудо, он перестал давать крест. Он взошел на алтарь и начал говорить дивные речи, уверяя, что Бог допустил случившееся чудо как наказание за столь скудно проявленное ими милосердие, а крест следует водрузить на главную церковь епископата, ибо он пылает как знак бессердечной скаредности жителей этого селения.

И они начали покупать буллы с такой быстротой, что нам не хватало ни писцов, ни церковных служек, ни священников, чтобы успевать всех записывать. Как я должен доложить Вашей Милости, думаю, что купивших было наверняка более трех тысяч.

А когда он собрался в путь, то направился, само собой разумеется, изображая великое почтение к святому кресту, говоря, что крест сей нуждается в золотой оправе. И тут городской Совет и все клирики того местечка стали умолять его оставить им сей святой крест — в память о свершившемся чуде. Он ни в какую не соглашался, но в конце концов поддался уговорам и оставил его, а взамен получил другой, имевшийся у них крест, очень древний, золотой, весивший, как говорили, два или три фут а.

И таким вот манером мы отбыли весьма веселые и довольные своей проделкой. И ведь никто, кроме меня, не видел вышеописанного. Ибо я поднялся к алтарю, чтобы посмотреть, не осталось ли вина в чашах, чтобы припрятать его в надежном месте, как то было у меня в обычае; и когда мой хозяин меня там увидел, он приложил палец к губам, делая мне знак молчать. Так я и поступил, ему подчинившись, хотя после того, как я увидел чудо, у меня был порыв обо всём растрезвонить, но страх перед моим проницательным хозяином не давал мне возможности с кем-либо заговорить; так это всё во мне и осталось. И ибо он заставил меня поклясться не разоблачать чуда, то так я до сей поры и делал.]

Несмотря на свою молодость, я невольно подумал: «На какие только хитрости не пускаются эти плуты, чтобы обманывать простой народ!»

Всего пробыл я у этого пятого моего хозяина около четырех месяцев и изрядно потрудился, он же недурно меня кормил за счет священников и других духовных особ там, где ему случалось проповедовать[80].

РАССКАЗ ШЕСТОЙ,

[О ТОМ,] КАК ЛАСАРО УСТРОИЛСЯ У КАПЕЛЛАНА И ЧТО С НИМ СЛУЧИЛОСЬ

После этого нанялся я растирать краски к одному мастеру, расписывавшему бубны[81], и тоже натерпелся всяких бед.

К тому времени я уже подрос, и как-то раз, когда я зашел в собор, некий капеллан взял меня к себе в услужение. В мое ведение поступили осел, четыре кувшина, кнут, и начал я продавать воду по городу. Это была первая ступенька той лестницы, которая должна была привести меня к счастливой жизни, то есть к сытной пище. Каждый день отдавал я моему хозяину тридцать вырученных мараведи, а в субботу работал на себя, остальные же дни недели удерживал в свою пользу всё, что мне удавалось выручить сверх тридцати мараведи.

Дела мои шли хорошо, и через четыре года на свои немалые сбережения я сумел уже