Грязные сумерки заволокли дома, тянуло промозглой сыростью. Окна нигде не светились, все вымерло, притихло. Где-то в конце улицы глухо тявкнула собака, и тут же осеклась.

— Слыхал, Семеныч, что говорят о Москве? — спросил Нестеренко.— Горланят: капут... Неужели правда!

— Брешут. Москва каждый день передает сводки.

— Нам бы приемник,— мечтательно сказал Иван Николаевич. Затянулся дымом и закашлялся.— На папиросах сидел, а тут махорка.

— Бросил бы курить.

— Тут бросишь... Что делать, Семеныч? Запасы-то какие у нас? Голый ветер в кармане. Есть нечего. Куда податься? — спросил он. Немного подумал и сказал: Предлагают оформиться в полицию.

— И что ты решил? — насторожась, опросил Мельников. Подумал, что не плохо бы иметь своего человек в полиции.

— Еще ничего. Людей стыдно.

— А если бы это потребовалось для тех же людей? Нестеренко затянулся, бросил под ноги окурок и вдавил его в землю. Подошел вплотную к Мельникову и зашептал:

— Я не открывался перед тобой, но теперь скажу! Ты задал мне тот же вопрос, что и один чекист. Он предложил мне устроиться в полицию.

— Так ты оставлен? — тихо проговорил Николай Семенович.- Тогда нужно идти, если случай подворачивается.

Постояв еще немного, они подали друг другу руки и разошлись.

Татьяна Аристарховна заметила, что муж возвратился с улицы возбужденный. Подсела к нему на диван.

— Коля, ты все о чем-то шепчешься с Иваном Николаевичем...

— Обычные мужские разговоры.

— Ну зачем ты так? — огорченно сказала жена.— ведь мы живем под смертельным страхом. Я ребенка буду. Пойми мое состояние.

— Не нужно, Танюша,— виновато проговорил он и обнял ее за плечи.— Я думал, ты ничего не замечаешь.

— Не знать больнее, чем знать самое жуткое.

— Собственно, ничего жуткого нет. Пичиков предлагает Нестеренко поступить в полицию.

— И ты ему посоветовал? — испуганно воскликнула она.

— Есть вещи, не зависящие от нас.

— Да, ты прав,— сказала примирительно Татьяна Аристарховна.

В коридоре раздался стук, открылась дверь в прихожую, и на пороге показался итальянский солдат в короткой шинели. Поздоровался и на ломаном русском языке объяснил, что работает в госпитале.

— Совсем рядом,— сказал он.

Итальянский госпиталь разместили в здании школы. Из классных комнат выбросили парты и столы, их ломали и топили печи.

Незваный гость поставил в угол винтовку, похлопал но ней рукой и попросил присмотреть. Минут через двадцать возвратился с банкой консервов, поставил ее на стол. Татьяна Аристарховна показала на чайник.

— Спасибо, синьора,— ответил солдат и пригласил всех за стол.

Открыл консервы, разложил на тарелочки и пододвинул девушкам. Ели молча. Итальянец стеснительно поглядывал на Татьяну Аристарховну. Ее миндалевидные глаза, прямой красивый нос, чуть припухлые губы, смуглое лицо и высокая прическа напоминали солдату его мать.

После ужина подошел к двери и убедился, что она закрыта плотно.

— Камрад не нужно слыхать. Плохо всем будет. Сел за стол, положил перед собой руки, приосанился и вдруг тихо-тихо запел «Интернационал» на родном языке. Мельниковы не поверили своим ушам. Что-то правдоподобное и пугающее было в поступке чужеземца. И все же он пел международный гимн трудящихся. Родная, торжественная мелодия, но слова чужие, не-понятные, а лицо солдата одухотворенное, отражает истинный смысл «Интернационала». Он оборвал пение, заговорил со слезами в голосе, с трудом подбирая слова:

— Отец мой коммунист. Профессор. Дуче Муссолини... Фашисты стреляли отца... Я учился врачом стать… Гитлер плохо. Война.— Он вытащил из кармана гимнастерки блокнот, достал свою фотокарточку и подал Татьяне Аристарховне,— Вам... Память моя.

Итальянец ушел, оставив в недоумении семью Мельниковых. Значит, враги не все одинаковые? Закралась в сердце надежда, что люди, подобные их гостю, не допустят зверств и убийств мирного населения.

Но долго тешиться этой мыслью им не пришлось. Мельниковы переехали на новую квартиру. Николай Семенович отправился по делам на станцию, а девочки остались расставлять мебель. Татьяна Аристарховна п« шла на старую квартиру забрать посуду. Вернулась и застала в доме немцев. Один из них сорвал со стены фотографию хозяйского сына в военной форме и начал топтать сапогами. Женщина побледнела, ее захлестнула обида. У нее самой был сын в армии и носил такую форму. Она подошла к немцу и, показывая ему под ноги, с болью сказала:

— Небось, культурным себя считаешь?

Солдат понял ее по жесту и слову «культурным». Лицо у него побагровело, ноздри вздрогнули. Он качнул головой, отвел назад ногу и со всей силы ударил Татьяну Аристарховну в живот. Как подкошенная, она упала на пол. Немец снова ударил ее в бок. Она потеряла сознание. В комнату вбежал муж и бросился к ней.

Истекающую кровью Татьяну Аристарховну повезли на Калиновку в только что открывшуюся больницу.

В разрушенном здании вокзала насвистывал мокрый ветер. По ночам подмораживало, срывался робкий снежок. Но днем снова отпускало, порой сквозь тяжелые тучи пробивалось солнце. Мельников иногда ходил на станцию. Все так же лежал на боку свалившийся резервуар водокачки, зияли провалы подорванных мастерских и депо.

Немцы под конвоем заставляли рабочих восстанавливать железнодорожное полотно. Через полмесяца на станцию пришли две дрезины, а с завода «Азовсталь» были пригнаны несколько паровозов — их не успели отправить в тыл.

Возле Авдеевского тупика Николай Семенович увидел Доронцова. Тот, опустив голову, медленно брел вдоль колеи домой. На нем были замасленная, потерявшая первоначальный коричневый цвет куртка и серая кепка с большим козырьком.

— Здравствуй, Антон,— окликнул его Мельников. Доронцов остановился.

— Здравствуй,— ответил он простуженно и левой рукой чуть приподнял кепку. Внимательно посмотрел в лицо Николаю Семеновичу глубоко запавшими тревожными глазами. У него обветренное худое продолговатое лицо, резкая складка на переносице похожа на шрам.

— С работы? — спросил Мельников.

— Будь она неладна,— в сердцах сказал машинист,— На каторге легче. Стоит над твоей душой