У него задергалась нога.

– Мне нравится вырезать. Я… я не могу объяснить это. – Он развел руками, а потом провел ладонями по коленям. – Извини.

– Почему ты сразу так не сказал? – спросила Хильда, уже взяв на октаву ниже. – Ты так поздно вернулся домой, Дэвид. Мы очень волновались за тебя.

Уолстейн хлопнул в ладоши.

– Что ж, вы, безусловно, дали нам с Дэвидом материал для обсуждения, миссис Клэрмонт.

Хильда нерешительно обняла сына за плечи. Доктор проводил ее и закрыл за ней дверь.

– Кстати, сегодня утром, когда мы разговаривали по телефону, твой отец сказал, что на прошлой неделе ты несколько раз возвращался домой поздно. – Уолстейн повернулся к Дэвиду. – Выполняешь еще какие-то поручения?

– Было не так уж и поздно, – сказал Дэвид. – Едва стемнело.

– Его беспокоит твое странное поведение. – Уолстейн сочувственно посмотрел на пациента. – Поговори со мной, Дэвид. Мне нужно услышать это от тебя. Что происходит? Ты понимаешь, о чем я говорю? О твоих видениях.

– Я… я не могу.

– А я не смогу помочь, пока ты не захочешь поговорить.

– Все равно ничего не изменится, – раздраженно сказал Дэвид. – Он как приходил, так и будет приходить.

– Кто к тебе приходит?

Дэвид сосредоточился на узоре восточного ковра, пробегая глазами по замысловатым зигзагам.

– Кто? Ты сказал «он».

– Я не знаю кто! Какой-то двуликий урод. – Дэвид дернул себя за волосы. – Знал бы – сказал.

– Двуликий? – невозмутимо повторил Уолстейн. – Интересный выбор слова. Так говорят о человеке, у которого есть другая сторона.

По виску Дэвида стекла струйка пота. Он из последних сил сопротивлялся нарастающему желанию вскочить и убежать.

– Он в видениях. Я так его называю.

Уолстейн кивнул.

– Расскажи мне побольше об этом двуликом уроде.

Лицо Дэвида застыло в напряжении.

– Нет, не могу. Вообще-то, мне и сказать особенно нечего. Это все полная бессмыслица.

– Я вижу, он тебя беспокоит. Чем еще он занимается?

– В том-то и дело, доктор. – Дэвид покачал головой. – Он все контролирует. Я ничего не могу с этим поделать. Что-то происходит, а потом… мне никто не верит. Ни отец, ни мать, ни, возможно, даже вы.

– Дэвид, запустить процесс исцеления можно только в том случае, если мы установим взаимное доверие, если ты будешь готов открыто говорить о своих проблемах. Ты понимаешь, что правильно, а что неправильно. Ты знаешь, в чем отличие добра от зла, что реально, а что – нет. Ключ у тебя.

Доктор подался вперед.

– Я могу помочь. Я вижу, что эти видения мучают тебя и провоцируют страхи.

Боль ударила внезапно. Фантомная боль, которая появилась задолго до повторяющихся видений. Она нарастала, и вместе с ней росло ощущение тревоги.

– Что-то беспокоит тебя прямо сейчас, – сказал доктор. – Я вижу. Скажи мне что. Это он, тот, о ком ты говорил?

Дэвид изо всех сил старался сдержать боль.

– Я… я не знаю…

Она пронзила его насквозь. Закрыла ему глаза. Каждая его клеточка напряглась, чтобы удержаться. Голова словно билась о другую голову. Он напряг все оставшиеся силы.

– Ну же, говори. – Доктор Уолстейн снял пиджак, аккуратно расправил его, повесил на спинку кресла и сел рядом Дэвидом. – Что происходит?

Дэвид стиснул зубы.

– Я же говорил. Иногда я сам не все понимаю. – Он посмотрел на доктора. – Но это не я. Вы должны мне поверить. Я ничего этого не делаю.

– Я тебе верю.

Дэвид беспомощно кивнул – сил сопротивляться уже не осталось.

– Я… я вырубаюсь. Это все, что я знаю.

Струйка пота потекла по его щеке.

– Я не сделал ничего плохого. – Он сглотнул. – Видеть всякое – это же не преступление.

– Ты уже второй раз произносишь это слово – «преступление». Ты чувствуешь, что делаешь что-то нехорошее?

– Нет!

– Думаю, что причина этих проблем – твоя совесть. Она гложет тебя изнутри, – мягко сказал Уолстейн. – Нам нужно поговорить об этом еще раз.

На столе у доктора завибрировал сотовый телефон.

– Встретимся завтра. В семь.

Дэвид вышел из клиники опустошенным и разбитым. Дела шли все хуже. Видения становились все более яркими и неуправляемыми. Более того, по словам матери, он, Дэвид, говорил и делал то, чего не мог ни вспомнить, ни понять, ни объяснить. Мать терпеливо ждала в машине, и, глядя на нее, он спросил себя, надолго ли еще его хватит. Сумеет ли он и дальше контролировать себя. Вслед за этой мыслью пришла другая, даже более пугающая: если это не видения, а реальные события, какие еще ужасы могут случиться?

12

По ступенькам Чикагского музея естественной истории Прюсик поднялась торопливо и с некоторым волнением. Пять месяцев назад она серьезно оконфузилась на подиуме во время торжественного мероприятия по случаю завершения реконструкции экспозиции на втором этаже. Даже теперь при воспоминании о том неприятном эпизоде она невольно поежилась. Да, слово «оконфузилась», пожалуй, не вполне точно характеризовало случившееся. Вернее сказать – опозорилась.

Вечер начался вполне гладко. Обычно ей нелегко давались праздные разговоры, общение с людьми, которые, как правило, присутствуют на такого рода мероприятиях, – супербогатыми, разодетыми патронами музеев, – но в тот раз она по какой-то необъяснимой причине не испытывала неловкости и чувствовала себя раскованно. Возможно, дело было в том, что событие назначили на вторник, день, когда публику допускали бесплатно, и среди присутствующих оказалось немало «нормальных» людей, смешавшихся со смокингами и вечерними платьями. А может быть, сыграл свою роль тот факт, что Кристина в кои-то веки сменила брюки и удобные «оксфорды», более подходящие для работы, на туфли на каблуках и чудесное серо-зеленое платье под цвет глаз и чувствовала себя привлекательной. К тому же, помимо всего прочего, она привыкла выступать на публике.

Ей предложили рассказать о том, какое влияние музей оказал на нее как в личном, так и в профессиональном плане, что польстило ее самолюбию, а уж произнести вдохновляющую речь ей не составляло никакого труда. Однако в какой-то момент все пошло не так.

Через тридцать секунд после начала выступления Прюсик повернулась и эффектным жестом указала на выставочную витрину у себя за спиной. Повернулась и замерла.

Выполненная в натуральную величину экспозиция представляла сцену в джунглях Папуа – Новой Гвинеи, выполненную специально для открытия выставки «Океания». В густой зелени тропического леса скрывался тот, кого она не разглядела, пока ждала своего выхода, – мускулистый воин в блестящей сине-зеленой маске из перьев на лице. На шее у него висел резной каменный амулет, поблескивающий в ярком свете ламп.

Воин, маска и камень-амулет мгновенно перенесли ее в бассейн реки Турама, где она и застыла, словно сама обратилась в камень. Опомнившись через несколько секунд, Кристина повернулась к аудитории и обнаружила, что не может произнести ни слова. В конце концов она ушла со сцены под разрозненные аплодисменты недоумевающей публики.

Теперь она опаздывала на назначенную на десять часов встречу с Ноной Макгоуэн, занимавшей в музее должность ботаника. Услышав по телефону звонкий голос, Прюсик подумала, что по ошибке набрала домашний номер и ей ответила дочь Ноны. Макгоуэн был экспертом по флоре Среднего Запада и главным консультантом по коллекции дендрария Чикагского университета. Кристина надеялась, что она не слышала о фиаско на премьере в апреле и уж тем более не стояла среди озадаченных гостей. Впрочем, сейчас ее привели сюда дела, на которых и следовало сосредоточиться.

Близился сентябрь, а она все еще возилась с семенами и частичками краски. То есть занималась тем, чем занимается следователь, когда дело уже успело остыть. Так, по крайней мере, сказал Торн. Накануне, когда она перекусывала сэндвичем, он зашел к ней в кабинет и пришлепнул к настольной лампе красный листочек для заметок, на котором безупречным почерком и пером «Monblanc» было написано: «Кристина, все еще жду отчет. Спасибо. Роджер».

Во что превратилась оперативная работа? Времени не хватало ни на что, кроме как на чертовы отчеты, отвлекающие от настоящего дела. Постоянно приходилось волноваться из-за того, как представить начальству то или иное решение.

Кристина вздохнула, понимая, что надо поднажать. Торн не забрал