призрачным, а призрачное — реальным. Поэтому бог создал для нас вино бароло. На самом деле мало что друг друга дополняет настолько же полно, насколько это делают трюфель и бароло. И если черный трюфель способен доставить определенное оргазмическое удовольствие, а для этого у него есть все — мускулы, вес, — нужно только некоторое тепло, то белый трюфель — это король-солнце. Итальянцы мало что любят больше грибов, а из грибов больше всего — tartufo bianco, белые трюфели. Это настоящее эротическое наслаждение для вкусовых рецепторов. Я вообще не могу доверять человеку, которому не нравятся трюфели. Трахнуться с ним мне уж точно не захочется.

Это случилось лет через восемь после того, как Эндрю пригласил меня в свой журнал писать о кулинарии. «Нуар» закрылся зимой девяносто восьмого, но мне повезло, я уже не застала эту гибель. О том, что журналу скоро придет конец, поговаривали давно, так что в девяносто седьмом я спрыгнула с кровати Эндрю, чтобы возглавить «Еду и напитки», который издавал Джил Рэмзи. Здесь (как и в постели Джила) у меня была полная свобода действий. Роскошный образ жизни и умопомрачительный бюджет позволяли мне воплощать умопомрачительные кулинарные фантазии.

Благодаря чему я и отправилась в декабре двухтысячного в Италию на охоту за трюфелями. Вспоминая все это в отупляющие дни и беспокойные ночи заточения, я задаюсь вопросом, а не была ли я призвана в Италию некой высшей силой. Я не верю, что все случается по какой-то причине; мне кажется, что все случается потому, что мы сами способствуем этому, но иногда нечто мистическое протягивает свои длинные пальцы сквозь эфир и постукивает нас по доспехам. Просто трюфели — или сама судьба, — в том декабре Италия манила меня, и я не могла сопротивляться.

Есть люди, которые предпочитают трюфели из Лангедока или Прованса. Я же люблю из Альбы. Я могла бы многое рассказать о терруаре и минерализации, о кипарисах и виноградниках «неббиоло», которые находятся совсем рядом с дубовыми рощами, где растут трюфели. Могла бы рассказать о традициях и итальянских собаках породы лаготто-романьоло, одновременно непревзойденных охотниках на трюфели и великолепных гончих. Могла бы, но не стану, чтобы никто не обвинил меня в шовинистических предпочтениях. Но я и правда предпочитаю итальянское вино, итальянскую еду, итальянскую оперу, итальянскую культуру, безумную логику итальянской бюрократии, которую придумали какие-то тролли, и итальянских мужчин. Я признаю, что французская женская мода гораздо интереснее, потому что итальянская работает только на два фронта: либо на донну, либо на шлюху, а это довольно скучно. Хотя обувь у них хорошая, это я не могу не признать.

Я довольно ленива и иду на поводу у своих инстинктов: и трюфели, и мужчин люблю только итальянских. Ну, если только вдруг застрять где-то в Европе, то можно и испанских. Я ничего не имею против американских мужчин (и во многом даже за них), но в Америке не родятся белые трюфели, во всяком случае такие, которые стоит есть. А если вам говорят иначе — не верьте, вас обманывают. Верьте чему-нибудь другому, если это поможет вам чувствовать себя в безопасности. Хотя и безопасность — тоже обман.

Зимой двухтысячного Марко решил избежать всех плотских удовольствий за пределами своей супружеской постели. Время от времени он становился таким обыденным, скучным и утомительным — лебезил перед своей белокурой крашеной донной с жилистыми загребущими руками, унизанными тяжелыми драгоценностями. «Mia cara, — писал мне он по-итальянски, — моя дорогая, я не могу встретиться с тобой. Мое сердце принадлежит супруге, мы с нею единое целое, точно лебединая пара, точно волк и волчица, точно две горлицы». Он сожалел, что совершенно не может встретиться со мной. Эта донна Боргезе привязала его к себе крепко-накрепко. «Точно черные стервятники», — думала я в ответ, но и не собиралась докучать ему. Ведь однажды он все равно вернется к своим привычкам озабоченного шимпанзе. Надо только подождать.

К счастью, у меня имелся запасной вариант в лице Джованни, человека, который отличался от Марко практически всем, кроме гражданства и наличия гласной в конце имени. Джованни был худ до истощения, почти как Махатма Ганди, как если бы Ганди был итальянцем. Худым у него было все: руки и ноги, грудь, колени, узловатые, как у гончей. Его талия в обхвате была не шире моего бедра. Косточки на запястьях напоминали мраморные камешки, обтянутые кожей. Только волосы выглядели совершенно фантастически — длинные, густые и блестящие. Причем везде. На груди каждый волосок был размером с палец. Вокруг пениса кустились такие же заросли. Делать ему минет было все равно что рыться в пасхальной корзинке в поисках шоколадных яиц среди снопов травы.

(Заметка на полях: cazzo по-итальянски означает «член», но на самом деле значений у этого слова множество. Изнутри оно гораздо больше, чем те пять букв, которые его образуют. За ним тянется длиннющий извилистый караван эпитетов и определений: пенис, член, хрен, дерьмо, ебля и еще много всего. Вопрос «Che cazzo stai dicendo?» буквально можно перевести и как «Да что ты, блин, говоришь?», и как «Что, на хрен, такое ты сказал?». Или, например, женщина может спросить у своей подруги про ее нового любовника: «Ha un bel cazzo?», то есть: «И как его член, хорош?» В общем, cazzo — довольно эластичное и всеобъемлющее слово.)

Так вот, cazzo Джованни был вполне неплох и скорее служил некой компенсацией тела, чем его гармоничным продолжением. Джованни не была свойственна широта — кроме шикарных волос, все его существо составляли кожа да кости. Будь он петухом, бульон из него получился бы отличным.

Мы познакомились с Джованни два года назад в поезде, который следовал из Венеции в Геную. Я сняла жилье в Кьявари на целое лето — собиралась отдохнуть от Нью-Йорка и поработать над своей первой книжкой — «Ненасытные. Руководство по созданию кулинарных шедевров». Мы поменялись квартирами с человеком, который жил недалеко от пляжа на Итальянской Ривьере. Кьявари — очень странный городок, где соседствовали многоквартирные дома эпохи Муссолини и разрушающиеся виллы fin de siècle, конца века, приправленные римской эстетикой. Он расположился прямо на побережье, недалеко от Портофино. А кроме того, здесь была остерия «Лучин», дом божественной фаринаты — тонкой лепешки, испеченной из нутовой муки в дровяной печи, с приятной хрустящей корочкой и вязкой серединой. Иногда в дождливый день я чувствую вкус призрачной фаринаты — так подсознание играет с моими желаниями, раздразнивая меня.

Мы с Джованни встретились в поезде. Его тело было ломким, как у политического заключенного, глаза — строгими, ясно-голубыми. В них светилась харизма, их