– достичь валового продукта на душу населения, как в Португалии, но сделала это Словения. Почему? Потому что экономически странные и неэффективные на первый взгляд преобразования оказались соответствующими культуре. Друг к другу примкнули институты неформальные, связанные с ценностями и поведенческими установками, и формальные, отражающие объективные законы и процессы. И это, разумеется, дало эффект в виде роста, потому что снизилась сила трения – трансакционные издержки, которые этому росту мешают.

Второй пример: Азия, Южная Корея. Исторически южнокорейский феномен возник раньше и дал более масштабные экономические результаты, чем словенский. Что мы видим на старте? Слабую аграрную страну, разорванную гражданской войной и интервенцией, с трудом отличавшую себя от Китая и Японии, сильно влиявших на Корею в течение многих веков. И эта страна начинает путь, который приводит к тому, что Samsung конкурирует с Apple, и никого не удивляет, что Samsung может оказаться победителем в схватке с Apple, хотя со времен слабой и отсталой Кореи прошло всего 50 лет. Где начался южнокорейский успех? В чеболях. Чеболи – это невиданные прежде институты, противоречащие рекомендациям западных экспертов. Западные эксперты говорили: не берите на работу родственников – это создает ненужные коллизии. Интересно, подумали корейцы: а если организовать крупные (внимание!) промышленные концерны на основе родственных кланов? И они это сделали – чеболи были созданы на основе родственных кланов, что необычайно снижало издержки общения. Сотрудникам сразу было ясно, кто начальник, какова иерархия власти на предприятии, кто рассудит, если что-то пойдет не так, – это порождало высокую степень доверия. А что касается технологий, то у корейцев это в крови – рисоводческая технология требует, как вы помните, маскулинности и тщательного соблюдения стандартов. Сборка машин и оборудования – то же самое, что выращивание риса, соблюдение цепочки стандартов. В итоге – успех, и Южная Корея становится одной из лидирующих стран мира с высоким валовым продуктом на душу населения. Чеболь был не единственным промежуточным институтом, но очень важным решением.

Третий пример: Россия. Теоретики поняли, что такое промежуточный институт, только в XXI веке, но это не означает, что самого явления не существовало прежде. В российской экономической истории есть успех, связанный с применением известного института – земства. Давайте вдумаемся, что такое земство как институт. Англичанин XIX века, посмотрев на земство, наверное, сошел бы с ума от попытки соединить в одном институциональном устройстве гражданское общество с сословностью и самодержавием. Тем не менее это удалось. И эффекты земства оказались чрезвычайно многообразными и длительными. Мы знаем, что не только земские больницы и школы стоят до сих пор. Введение земства имело также экономические и политические последствия. В системе «великих реформ» Александра II земству отводилась роль инструмента территориального развития, подъема местной экономики, и уже после гибели Александра II Россия показала высокие темпы экономического роста, которые были следствием этих реформ, в том числе земской. В политическом отношении земство фактически привело к созданию Государственной думы с куриальной системой, то есть поэтапному переходу к ограниченной монархии. Да, не получилось развить этот успех, но экономический эффект конца XIX – начала ХХ века был значительным. Промежуточный институт работал, и он, несомненно, является важной частью нашей истории и мирового опыта.

Давайте теперь вернемся к современным промежуточным институтам. Как они могут способствовать культурной трансформации и экономическому прогрессу? Например, один из авторов этой идеи, академик Полтерович, настаивает на том, что в России нужно было не развивать ипотеку, которая дорога и мучительна, поскольку страна не имеет большого банковского опыта, а вводить промежуточный институт, по примеру австрийских Bausparkassen – строительных сберегательных касс, похожих на советские жилищные кооперативы. Действительно, Словакия и Чехия, которые пошли этим путем, добились гораздо больших успехов в жилищном строительстве и распространении кредитования, чем, например, Польша или Россия, выбравшие путь ипотеки[27].

Но я бы сейчас хотел коснуться других промежуточных институтов. Да, конечно, важно облегчить жизнь молодых семей, мечтающих иметь свое жилье, но надо искать решения центральных проблем нестыковки культуры и эффективных институтов – например, проблемы низкого спроса на демократию. Она, на мой взгляд, решается именно путем последовательных шагов и промежуточных институтов, и начинается этот путь с налоговой демократии. Давайте посмотрим на наш печальный опыт трех десятилетий для того, чтобы понять роль налоговой демократии.

Покончив с советским методом хозяйствования, где налоги вообще не имели никакого значения, потому что государство получало доход от промышленности и сельского хозяйства, ему же и принадлежавших, страна должна была ввести налоги. Ведь, чтобы иметь бесплатное образование, здравоохранение, социальную помощь, дотации, нужно, чтобы кто-то за это платил. Ни антикоммунистическое руководство, ни коммунистическая оппозиция в начале 1990-х не решились сказать своему избирателю, что теперь придется платить налоги. И налоги были введены как косвенные, невидимые для населения. На данный момент человек в России платит 50 копеек с рубля – это уровень налогообложения выше американского, но несколько ниже того, который принят в социал-демократических странах Северной Европы. Но наш налогоплательщик платит их незаметно для себя.

Эта уловка имела серьезнейшие последствия для политической культуры, потому что основной вопрос политической борьбы – кто будет платить за общественные блага, за то, чего хочет избиратель. В России этот вопрос не возник, поскольку налоги были выведены за пределы сознания. В итоге на политической арене выросла фигура популиста, который говорил «я дам вам всё», и никто его не спрашивал, откуда это всё возьмется. Следующим шагом денежные мешки испугались победы популизма и решили, что надо покупать голоса – потихонечку стимулировать избирателя, чтобы он не шел за популистом. Третьим шагом появилась власть, которая испугалась: сейчас денежные мешки купят парламент, назначат своего премьера и изберут своего президента – надо корректировать результаты выборов.

Мы въехали в искажение демократии, потому что «в кузнице не было гвоздя», потому что налоги – это чрезвычайно важная часть политической культуры. Поэтому, если мы исправим все политические и избирательные процедуры, но при этом не подведем базу под политическое сознание в виде понимания того, что принятие решения – это обязанность платить за его реализацию или, по крайней мере, указание на то, кто же должен заплатить, – без этого мы вряд ли будем успешны. Поэтому я давно настаиваю (и многие коллеги меня поддерживают) на селективных налогах – чтобы человеку дали возможность голосовать налоговым рублем, решать, куда его направлять. Такого рода опросы проводились: мы в ходе составления стратегии развития России на 2018–2024 годы такие проекты формировали.

Мы, на мой взгляд, находимся в шаге от селективного налогообложения – голосования налогами, потому что введенный с 2021