Шрифт:
Закладка:
Эта радикальная смена курса дала неожиданный результат. Надо сказать, что первыми его ощутили на себе наши с вами соотечественники, когда в ходе Русско-японской войны в морском сражении под Цусимой (заметим, в сражении, где применялась артиллерия, цейссовская оптика и т. д.) никому не известный японский флот разбил знаменитый российский флот. Это было общемировое потрясение, и Япония предстала на международной арене как значимая держава. Что потом? Через несколько десятилетий Япония показывает еще одно чудо. Мы все помним, что война закончилась 9 мая 1945 года, но не для Японии. В течение еще нескольких месяцев, до 2 сентября, Япония воевала. С кем? Со всем миром. Япония в одиночку воевала со всем миром, и, чтобы сломить эту страну, понадобилась атомная бомбардировка и десантирование советской армии против Квантунской группировки.
После оккупации Япония снова демонстрирует чудо, на этот раз экономическое. В 60-е годы ХХ века экономисты начинают спорить, когда Япония выйдет на первое место в мире, обгонит Соединенные Штаты – но этого не происходит. Япония, поразившая весь свет своей военной выносливостью, беспрецедентным экономическим прогрессом, способностью к освоению техники и к культурным трансформациям, впадает в долголетнюю депрессию. И в социальной жизни страны не все гладко – высокий уровень суицидов, нежелание молодежи работать. Что произошло? Одна из версий состоит в том, что Япония, пытаясь совершить скачок, подорвала свою национальную культуру, свою идентичность, и почти через 100 лет это привело к очень тяжелым последствиям.
Надо сказать, что есть и другая версия. Один из известных японских экономистов, объясняя, что происходит с Японией, сказал мне: темп роста, на который все смотрят, представляет собой, по сути, попытку пройти расстояние между двумя точками – той, в которой вы находитесь, и той, в которую вы хотите попасть. А мы находимся там, где хотим быть – японцы достигли того качества жизни, к которому стремились. Нам не надо больше никуда бежать – мы пришли. И богатые китайцы все равно покупают товары и услуги в Японии, признавая, что качество жизни там значительно выше, чем в бурно развивающемся Китае.
Кто прав в оценке японского эксперимента, сказать сложно. Но понятно, что здесь мы имеем дело с проблемой, которая довольно давно была описана в молитве о душевном спокойствии: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и дай мне мудрость отличить одно от другого». Эта емкая формулировка заставляет задуматься о том, где проходит незримая граница между тем, что можно трогать и чего нельзя, как провести изменение культуры, сохранив силу страны, идентичность нации, уникальность ее истории, и получить значительный экономический результат.
На эти вопросы отвечает идея промежуточных институтов, родившаяся на рубеже ХХ и XXI веков. Промежуточные институты – это попытка построить лестницу между культурой с ее ограничениями, которую мы имеем в данный момент, и экономическим будущим, которое мы хотели бы получить. В связи с рождением идеи промежуточных институтов я бы упомянул три имени: китайский экономист Цянь Инъи[24]обобщил успешный опыт реформ Дэн Сяопина, поднявших Китай, и показал, что Китай строил очень странные, необычные системы правил, которые ни в каких учебниках не описаны и с историей Китая не очень-то связаны. Второе имя – это наш соотечественник, академик Виктор Меерович Полтерович[25]. Именно он, анализируя уже не только опыт Китая, но и целого ряда стран, сформулировал идею промежуточных институтов как институтов, которые специально проектируются для того, чтобы поэтапно, мелкими шажками пройти путь, опираясь на одни ограничения и снимая при этом другие. Турецкий экономист Дэни Родрик[26], работающий в Гарвардском университете, – третий автор этой важной идеи. Он довольно четко описал промежуточный институт как некую лестницу из нескольких шагов.
Что нужно сделать, чтобы получился промежуточный институт? Во-первых, обнаружить ограничения, непосредственно препятствующие реформе. Они могут быть политическими или культурными. Во-вторых, найти политику, устраняющую определенное ограничение, внедрить институт, который удовлетворял бы всем оставшимся ограничениям и продвигал реформу в нужном направлении. И, наконец, в-третьих, построить механизм, который позволил бы повторять эти шаги до внедрения желаемого конечного целевого института. Виктор Полтерович отмечает, что иногда нужно просматривать целые цепочки институтов и выстраивать многолетнюю динамику для того, чтобы получилось что-то реальное.
Фактически, в чем идея культурного кода трансформации, который не вредил бы культуре? В том, что вы используете какие-то элементы культуры как опорную точку – вы не просто отказываетесь от их преобразования, а ищете в них определенную возможность и энергетику. При этом какие-то иные культурные элементы вы пытаетесь сдвинуть, не превращая зайцев в ежиков, не стремясь сделать из японцев англичан, а пытаясь последовательно менять, с одной стороны, правила, а с другой – ценности и поведенческие установки.
Я привел бы три примера успешных институтов – один из Европы, один из Азии и один из России.
Первый пример: Европа, Словения. Маленькая Словения решала общую для всех стран Восточной Европы после крушения Советского Союза и Варшавского договора проблему, а именно – проблему приватизации. Но пошла она не теми путями, которыми пошли другие страны. Схема, примененная в Словении, привела вроде бы к неправильному экономическому результату, а именно – две трети предприятий в стране оказались в собственности трудовых коллективов. Экономическая теория считает этот формат неэффективным. Возможно, он и неэффективен, но Словения стала наиболее быстро развивающейся страной на постсоветском пространстве и достигла такого же валового продукта на душу населения, как Португалия. Я хочу напомнить, что в России в начале XXI века мечтали ровно об этом
