кафтанчик, в сенях отцову шапку прихватила — студено было обритой, по ученическому обряду, голове. В ботки пятки сунула. На цыпках — шасть из дому.

За ворота вымелась, а там — ахнула только. Виделось над крышами: играл тын заревом нарядным, светился весь, переливался…

И песнь прямо оттуда в уши лилась.

Коленки подтаяли, как восковые сделались. Спохватилась, бегом в дом вернулась, цопнула торбочку с плашкой ученической да рамкой восковой с красками-сотами. Все мастер-Молот горошинке выговаривал, побранивал, что глаз у ней скушный, ленивый. Обидно то Марьке было: уж она и сметлива, и догада, и на выдумку хитрую горазда... Самая-пресамая из всего стручка! А вот малевание никак не давалось. Ну, сейчас и подглядим, каковой пестрядью можно самоделки изукрашивать...

Пусто было на улице, токмо собаки шумели. Рыжик вовсе из конуры крапчатый нос не высунул, трусишка.

Добежала одним духом. Даже попрыгала от радости, в ладоши побила — до того чудесно!

Только достала из увязки планшетку, как что-то метнулось навстречу, схватило когтями вострыми. Марька лишь вскрикнуть успела — тонко, по-заячьи.

***

Сивого-от людва страшилась, стороной сторонилась. И то сказать — волос железный, зубы-ножи, нрав лихой, глаз злой. Варда — четырехрукий, жаровый, собой темный — плоди человековой люб был. Подход знал. Как с равными говорил. Лаской брал, участием, словом добрым. Людва от него не шарахалась.

Сивый же хлебный скот не больно жаловал. Яриться-играться не гнушался, то правда. А вот разговоры разговаривать, да в бытование вникать, да учить, как у людвы той всё построено-заведено — еще не хватало.

Разошлись с братом-кнутом; Варда сам-один бродил, обиталищами любуясь. Различались они у людей, у каждого на свой манер жилище обихожено. В Решете домины не шибко большие стояли, на пять стен, зато выкрашены затейно: где птицы на воздусях порхают-играют, где рыбица в волне бьется-плещется, где кони в беге летят-стелются, и почти везде цветы да сонышко. Наличники резные, любовно устроенные. Варде то сильно нравилось, глядеть — сердцу весело.

Даже Коза тут не просто из соломы золотистой скручена, а с закавыками: и бубенчики на ней цветные, и ширинки, яркими порохом вышитые, и прочий убор затейливый.

Остановился Варда у сруба-колодезя, ухватил колесо, закрутил ворот. Помог девице ведро цепкой выбрать, а девица за это ему попить поднесла.

Поглядели друг на дружку поверх воды. Хороша, подумал кнут смятенно: темные волосы в два рога надо лбом закручены, лентами да деревянными болтышами перевиты, брови вразлет, глаза не робкие. Плечи под синим сукном круглые, крепкие, юбка шерстяная прихотливо расшита, душегрея богатая.

— Нешто про странное ищешь-пытаешь? Про Акулину нашу знаш, кнут? — Первой заговорила, пристроила ведра на коромысло. — Как припало ей счастье за горюшком, да все боком вышло...

— А что приключилось? — Варда легко подхватил расписной водонос, без труда кинул на плечи.

Девица улыбнулась, поглядела по сторонам. Решилась.

— Айда со мной, дорогой обскажу...

Так и пошли. Девушка легко ступала, играла бедрами. Говорила, как песню горлила.

— Акулина-от бобылкой осталась. Мужа ейного плетень прибрал, не уберегся под вечер. А бабешка она молодая, собой ладная, не зазорная, не распустеха. Но несчастливая. Бьется-вьется — а как в прорубь сцать… Мы уж миром подмогали, как исхарчится, хлебом да кормом… Да вот, Акулина-то. Как раз на осень повернуло, а она сидит у себя, носу не кажет: на посидухи и то бросила ходить. А Доля мне шепчет - совсем наша бабонька плохая, в самый куром у себя на задах лопатой ковыряет, ровно сажает что…Мы уж думкали, с умом смешалась.

Вздохнула томно. Варда и слушал, и видел: лукавые завитки волос на висках, над стройной крепкой шеей.

— А одним днем в узел уехала, вернулась — не узнать. Всё обновы, доцке подарунков навезла… Да недолго счастье было. Одна радость-памятка от мужа ей осталась, дочурка. Уж така была ласковая, да красавица, да рукодельница…

— Была? — нахмурился Варда.

Встали у забора, перевитого сохлым вьюном. Коромысло Варда отдавать не спешил, а девица не торопила. Пришагнула ближе, голову подняла, глаза у ней горели, как у кошки. Щеки, губы потемнели. Пахло от неё сладко, дурманно: яблоками медовыми да душистой, душной травой.

— Ох, была… Лишенько приключилось: пошла девчурка по грибы-ягоды, да и сгинула. Только обрывочки сарафана да лапоточек погрызенный нашли.

— А что Акулина?

Девушка опустила голову, за локти себя обхватила.

— Сперва выла что волчица, по земле каталась, волосы рвала. Потом угомонилась вроде, люди и отступили. А она, сердешная, печь истопила, в самый жар залезла и заслонку за собой… Ох, злая смерть. — Поежилась, вздохнула жалостливо. — Люди говорят, непокойно с той поры в дому том. Будто в полночь огнь вспыхивает, и голос из того огня плачется да жабтится: ой люди, дурно мне, томно мне, горю-не сгораю… А думаю, что летывал к ней змий — хучь и не было тому видоков. Иначе с чего вдруг богачество припало? Сама, правда, балакала — муж при жизни схоронок устроил, а она уж докумекала, отрыла..

Варда помолчал.

Насчет летуна сомнения бороли — мало тех змиев-прелестников осталось, и про всех он знал. В эти края оне не забирались, другие твари отшибли. А вот про голос могли и не врать люди — из горелой горькой плоти многое нарождалось. Многое, да недоброе.

Что же, подумал, набольший про такое злосчастие не сказал, утаил? Или забоялся, что узнает начальство — шапку долой?

— Проведешь к дому Акулины? Проверить надобно.

— Провести дело не хитрое, ништо там не тронуто, ни щепочки, люди стороной обходят. — Девушка опустила ресницы, повела плечами. — А только как обратно мне по темноте идти? Страшно, после таких-то страстей.

— Не бойся, — Варда поглядел ласково. — Провожу.

***

Проскребло по стене, будто кто удержаться пытался, да сверзился. Стукнуло в оконце.

Варда вскинулся на шум, но поздно — ушло. Было ли вовсе? Сам не заметил, как задремал — уж больно ласковая девка попалась, полнотелая, горячая. И именем родители одарили-побаловали: Павлина, Павла, Павушка. Не часто Варда с людвой близко сходился, повредить боялся, обидеть силой, потому сторожился. А тут не сдержался.

Давно не случалось.

Под боком завозилась, просыпаясь, Пава; потянулась со вздохом сонным. Вдруг вскрикнула тонко.

— Чего ты? — Варда склонился к ней.

Павла же, онемев, щупала руками голову. Схватила пальцами обрезок волос — запричитала.

— Это она, она! Акулинка, закликуха проклятая, колдовка! Гневается!

Варда только разглядел, в бледном утреннем