вверх, закрутился столбом, плотнея, отращивая длинные руки-ноги. Один столб встал, второй, третий за ним потянулся... Заплескала вода, словно рыба билась или что крупнее на берег выползало.

— Погоня, — Мол догадался, попытался шевельнуть кистью, но та не слушалась.

Перетрудил. Зато получилось у коренника. Вскинул руку ‒ не стало у туманища башки. Уклонился Вьга, нырнул в другой столб, изнутри взрезал костяным жалом, разваливая на два пласта.

На Мола же навалилось мокрой простыней, облепило голову, глаза, отсекло дыхание. Кое-как пробился, проморгался, потеряв из виду и Вьга, и мормагона.

— Эй, — окликнул неуверенно, разобрав в водяном паре силуэт.

Тот качнулся в его сторону. Зацепил рогами, поднял и бросил через себя.

Мельком разглядел Мол матовую блестящую спину. Смутно, как во сне, признал.

Оглушенно дернулся, уватился за живот, но попал рукой в месиво. Расползалось всё, как из прохудившегося мешка.

— Эй, — ласково откликнулись ему.

Выступил из тумана мормагон, опустился на колени рядом. Не было на нём ошейника с цепью, зато крепко сжимал он костяное жало.

Смотрел сверху без злой радости.

Коснулся прохладной ладонью лба и шум в ушах затих, отступил.

— Погоня, — протянул мормагон, — она тем хороша, что порой не поймёшь, кто за кем гонится.

Погрузил обе длани в нутро.

Мол тонко, горлом, застонал-закричал.

— Самое лучшее в тебя родители вложили... Что есть, то есть, — бормотал мормагон, ковыряясь у него в животе, — родители-производители... Да.

Вытянул из чрева блестящую пластинку и что‒то холодно мерцающее, тонкое. От этого шли внутрь паутинные нити. Мол заплакал.

—Фу, не дуркуй, — фыркнул мормагон, — сейчас переберу, подошью… Краше прежнего будешь. Ты нам на своих ногах нужен.

Щелкнул ногтем по пластинке и значительно нагнул голову.

— Металлическое изделие.

Стерга

— Сказывай теперь, как было. Не бойся.

— Как було? Чиво долгунец тянуть, так и скажу-расскажу. Ввечор пошла-от на-поле, ну как — шерсть чесать. На-под лунышко, она завсегда краше да крепче выходит. Вот. Вышла, иду себе. Никого не встретила, токмо собаки брёхали. Как оглашенные голосят, мы уж гадали — зверь рыщет, а нет никого...А, вот. В поле не темно ишо, а уже и не свит, так, знашь, колда как мрево какое. Я иду, иду, не боюсь. А! Вперед гляжу — катится, валко так, ровно клубочек махонький. Дивуюсь я, думаю себе: ишь, чего это такое? Будто зверик какой. Встала, а то летит себе. Так и фукнуло на другой конец. Вот так вот, вот так фррр — обернулась, и нет его...Ну я далее пошла.

Замолчала баба, почесала щечку свернувшемуся под боком коту. Вздохнула, затуманилась.

Варда поторопил:

— Дальше-то что вышло?

— Х*й в дышло, — сказал на то прискучавший Сивый, качая ногой в сапожке.

Рассказчица так и прыснула — смешной ей показалась кнутова присказка. Варда свел темные брови. Поглядел на раскисшую от тихого смеха бабу, головой покачал.

Сивый, ащеулка, только зубы скалил. Так и ушли: солнце на вечер повернуло, пора и честь знать.

На улице кнут-железный лоб потянулся, звонко щелкнул костяными каблуками.

— Пустяшное дельце, любовь моя, — сказал небрежно, — оморок какой гуляет-погуливает, людву попугивает. Сам слышал — вреда не чинит. Чисто тут. Скучно, разве что кралечку-дролечку из местных спробовать?

Варда молчал, перебирал завязанные на алом кушаке узелки да подвески. Сеть, плетеная из женского и конского волоса, обнимала бедра; в косицах взблескивала проволочная закрутень с безъязыкими колокольцами. Стеклянные запястья прижимали темные рукава.

Лугар замирал. Пахло печным печёным дымом, холодной водой да близким морозом.

— Откуда бы ему тут взяться, омороку, если в поле соль впахана? — возразил Варда неспешно.

Сивый только отмахнулся.

— Значит, сбитень какой из собачьей кудельки. Сам видел, в каждом дворе по хвосту... А то и более. Что значит, без мужика лугар стоит, сразу кобелей набежало.

Зевнул протяжно, зубами железными клацнул.

Давно не отдыхал как следует — в колоде, давно в Тлом не ложился.

Кнуты свои владения обходили заведенным порядком, хлебный скот проверяли, по головам считали. Самое то время наступило — замирье перед долгим снегом. Листва слиняла, токмо темная шерсть ельников мхом зеленела. Реки притихли, заленились, сальцем подернулись, ко сну готовились. Дён сделался на птичий скок — прыток да короток.

Лугар звался Решетом. Мостился над смирной речицей Волокитой, от дорог хожих далече, леском с двух сторон подпертый. С третьей стороны ростошь тянулась — Собачий Пуп. Раньше и там, сказывали, лес стоял, а потом вдарила ахава — с комлем вывернула. Так с тех пор и не заросло, зато другое поперло: дикая шерсть.

Кажный год шла, самосевом, а уж местные наловчились её резать-чесать, и пряжу крутить, и ткать, и на сторону сбывать. Тем промыслом и кормились. Аще к тому, девкино рукоделье: выбирали по ростоши просо, малые бусины из сильно блестящего цветного камня. Сверлили, низки мастерили алибо платья заткевали — и себя радость, и добрым людям.

Решетом же лугар прозвали за тын — небывало высокой, собранный-сплетенный из дудок-трубок. От кого боронились-хоронились, никто в памяти не сберег. По времени тын износился, кой-где прорехи зияли, но по сю пору стоял. Люди не единожды пробовали скопать, да не сложилось - дудки те держались крепко, уходили далеко, глубоко. Бросили, отступились.

Попривыкли. Сказывали, правда, что скаженным от того тына смятение, смущение происходит: мол, когда ветер с Луны находит, слышат оне звон да стон, да будто самоцветами-огнивом дудки играют. Ну то надвое сказано, много ли веры похабам.

Набольший Тихон, круглый мужик в летах да сединах, докладывался кнутам: покойно-де у нас. Никто не балует, зла не чинит. Своим порядком жизнь катит. К зиме почти все мужички откочевывали на отхожий промысел, лугар за бабами остался. Одним словом, мирное место, бабья воля.

По всему выходило, что дальше кнутам идти, службу нести, а здесь — и делать нечего.

***

Маря глаза в темноту распахнула. От чего встала-пробудилася, сама не поняла. Навроде все знакомое, домашнее: бабка храпит с пересвистом, жонка батина посапывает, младенчик в зыбке кряхтит. Вздохнула, смежила веки — чу! Опять! Звон переливчатый, заманчивый.

Не иначе, Бессонница играть удумала.

А вот не дамся, подумала Маря. Подушкой ухо придавила, зажмурилась. Все одно — слышалось. Звон сменился вдруг дальней песней без слов, да такой расчудесной, что Марька будто промерзла, вся мурашами покрылась.

Села, а там и ноги свесила, спрыгнула с полатей на тканую дорожку. Натяула портки,